– Это из-за собаки.
– Вот и я ему говорил. Никто не посадит двоих парней с собакой.
Чэй кивнул.
– Кроме вас, – добавил Санборн.
Чэй снова кивнул.
– А мы в Мэн едем, – сказал Санборн.
На этот раз кивка не последовало.
– А вы куда?
Чэй махнул рукой на дорогу.
– На север, – сказал он.
– Отлично. Вот и мы туда же. На север.
– Отлично, – сказал Чэй.
Да уж, подумал Генри. Отлично.
– Мы думали, одолеем миль этак сто и найдем какой-нибудь кемпинг. Но если вы все равно на север едете и если вы не против, то, может, нам проехать с вами сколько получится? Допустим, до Миллинокета в Мэне.
Чэй кивнул.
– Может, остановишься и выпустишь нас? – спросил Генри.
Ошеломленное молчание Санборна. Покряхтыванье старого помятого пикапа, упорно катящего вперед на старых потертых шинах. Радостный лай Чернухи, по-прежнему преисполненной благодарности к отзывчивому шоферу.
– Генри, – медленно сказал Санборн, – а может, ты заткнешься?
– Санборн, – сказал Генри, – а может, заткнешься ты? Поверь мне, нам нечего делать в этом пикапе. Потому что у нашего водителя нет прав. – Он наклонился вперед. – Что, не так? А почему у тебя нет прав? Потому что их отобрали. А отобрали их потому, что ты наехал на моего брата и убил его.
Чернуха позади не умолкала. Санборн растерянно перевел дух.
– Санборн, ты не знаком с Чэй Чуаном? А я с ним познакомился в суде. Ну, не то чтобы познакомился, но мы оба там были. Только он – в наручниках. Чэй, это мой друг Санборн. Он отправился со мной в поход, потому что мой брат Франклин, с которым я собирался пойти, умер.
Снова молчание.
– Если не считать твоей семьи, – наконец сказал Чэй, – я больше всех жалею о том, что случилось.
– Пошел к черту, – сказал Генри. – Ты не знаешь, каково это – потерять такого брата.
Чэй смотрел на дорогу.
– У него впереди была вся жизнь. Ему было только восемнадцать. Вся жизнь! А он умер – из-за тебя. Я сам его закапывал. Ты бы слышал ночью мою мать. Ты… слышал бы ты ее. Ты представить себе не можешь, как она плакала.
Чэй не сводил глаз с дороги. Она была пуста, и свет фар разгонял густеющие сумерки. Звезды на небе еще не появились. Луна тоже.
– Твоя мать плакала так, как будто обнимала твоего брата, а он умирал, весь в крови, и она ничего не могла поделать, – почти шепотом сказал Чэй. – Так, как будто она хочет только одного: умереть раньше, чем случится что-нибудь еще, потому что жизнь потеряла для нее смысл. – Чэй провел рукой по глазам и дальше, по волосам.
– Из-за тебя, – сказал Генри.
Чэй кивнул.
Они ехали и ехали. Генри показалось, что в его жизни вдруг наступила глубокая пауза. Снаружи была только вечерняя серость. Внутри – только тишина, такая же серая. Даже Чернуха, и та затихла.
– Откуда ты знаешь? – спросил Генри.
Чэй ничего не ответил. Он смотрел прямо вперед. И снова провел рукой по глазам.
Они ехали дальше. Проехали маленький городок с кинотеатром. Скоро люди выйдут оттуда и отправятся в кафе-мороженое. Будут обсуждать фильм. Говорить о том, понравился он им или нет. О том, подходящая ли в нем музыка. О том, что местами он, пожалуй, слегка скучноват. Будут жалеть, что в их молочном коктейле маловато карамельного сиропа.
Генри чувствовал, как его затягивает в воронку усталости – такую темную, такую глубокую, что бессмысленно даже пробовать из нее выбраться.
– Сейчас будет поворот на Девяносто пятую автостраду, – сказал Чэй. – Она ведет в Мэн. Если хотите выйти, я остановлю.
Генри промолчал. Он закрыл глаза.
Они свернули и выехали на шоссе, о котором говорил Чэй. Шум двигателя и шорох шин стали ровнее.
Чернуха скреблась в заднее окошко, а когда Генри повернулся и открыл его, ткнулась носом ему в ладонь. Он погладил ее по морде. Она лизнула ему руку; затем, довольная, плюхнулась на дно кузова так естественно и привычно, словно укладывалась в нем уже много-много раз.
– Куда ты едешь? – спросил Генри.
Чэй перестроился на другую полосу, без всякой видимой причины.
– На север, – ответил он.
– Просто на север?
Чэй кивнул. И опять перестроился на другую полосу – без всякой видимой причины.
– Ты понимаешь, что ты сделал с нашей жизнью?
– А почему я, по-твоему, еду на север?
– Тебе же запретили водить.
Чэй пожал плечами.
– Что ты скажешь, если тебя остановят?
Чэй повернулся и впервые посмотрел Генри прямо в глаза.
– Думаешь, это самая большая из моих неприятностей? – спросил он.
– Я думаю, самая большая из твоих неприятностей в том, что ты убил моего брата.
– Ты это уже говорил, – сказал Чэй.
– Да, говорил. И еще скажу. А ты будешь слушать.
Чэй покачал головой. Его рука снова прошлась по волосам.
– Ты все время говоришь мне то, что я и так знаю, – сказал он. – От родителей я это выслушивал. А от тебя…
– А от меня что?
Чэй промолчал.
– Так ты хочешь, чтобы я сказал тебе то, чего ты не знаешь?
Чэй рассмеялся – так горько, что Генри даже опешил.
– Да, – ответил он, – скажи мне что-нибудь, чего я не знаю.
– Франклин был… – Но Генри не закончил. Он до сих пор томился в воронке усталости, а то, что он мог бы сказать, находилось еще ниже его самого.
Генри откинулся на подголовник.
Они ехали дальше. В сгустившейся тьме. По-прежнему в молчании. Под ритмичный шум изношенного мотора и истертых колес. Чернуха спала в кузове. И Санборн тоже дрых – предатель! – храпя громче мотора. Генри посмотрел в окно. Ночь все сгладила. Каждую милю или около того за обочиной вспыхивали огоньки, но в почти полном мраке не верилось, что за этими крохами видимого мира существует что-то другое – хотя Генри знал, что там должно что-то быть.
Он снова повернулся к Чэю.
– Откуда ты знаешь, как плакала моя мать?
Рука опять прошлась по волосам.
– В Камбодже мы три года провели в лагере беженцев.
– И что? – спросил Генри.
Чэй перевел взгляд на него, потом обратно на дорогу.
– Когда наши отцы были в поле, в лагерь пришли красные кхмеры. Они стали отбирать к себе в отряд мальчиков старше двенадцати. Моего старшего брата тоже взяли, потому что он выглядел большим. Но ему было всего десять. Мать старалась им объяснить. Умоляла их, но они не слушали. А когда им надоело, что она не отстает, один солдат застрелил мою сестру. Мать побежала к ней. А солдаты утащили брата. Он кричал, звал ее.
