Но в основном он спал без сновидений – тем глубоким, основательным сном, которого требует организм, чтобы восстановить работу всех своих систем. Он не ворочался в постели и едва замечал, как медсестра заходит на него взглянуть, как нянечка забирает нетронутый обед, как отец тихонько целует его в лоб и как мать или сестра держат его за руку. А когда он наконец проснулся, то проснулся слегка ошеломленным, словно долго брел по длинному и глубокому ущелью и вдруг вышел из него на вершину, где воздух голубой и сверкающий, а ветер чистый и ласковый, а пахнет так, что…
Тут он понял, что находится вовсе не на вершине горы. Это осознание пришло вместе с болью в ребрах. Отец и мать снова сидели на стульях, прислонившись друг к дружке, и снова спали. Держась за руки. Улыбаясь. Когда он в последний раз видел, чтобы они были вместе и улыбались?
Генри не стал потягиваться. Он лежал неподвижно и смотрел на своего отца и мать. На отца. Который через столько недель все-таки вышел из дому.
– Пап, – сказал он.
Глаза родителей открылись немедленно, как будто они только и ждали этого слова. Через миг они вновь очутились на его кровати, и лбы их тревожно сморщились, и Генри улыбнулся, а потом засмеялся над этими морщинами, а потом схватился за бок, поскольку смеяться было больно, но все равно не перестал смеяться.
И отец с матерью тоже рассмеялись, отчего морщины у них на лбу исчезли, а лица расплылись в широкой гримасе Счастья.
И тут, вдобавок к этой радостной суете, вошла еще и Луиза, и тоже села на кровать, и все опять засмеялись – в боку у него заболело сильнее, но он все равно смеялся. И отец приложил ладонь к его щеке.
– Знаешь что, а ты везучий парень!
Генри потрогал перебинтованную грудь.
– В меня стреляли, – сказал он.
– И любая из четырнадцати дробинок, которые в тебя угодили, могла отскочить от ребер и попасть в легкие. Но из всех них туда попало… угадай, сколько?
– Судя по ощущениям, все четырнадцать.
Его отец засмеялся снова.
– Ни одной. Вот почему ты везучий. Залети в легкие хоть одна дробинка, и все было бы гораздо хуже.
– Как ты нас нашел?
– Очень просто. Дал телеграмму родителям Санборна – сообщил, что ни его, ни тебя нет там, где вам полагается быть. Между прочим, об этом мы еще поговорим. А потом мы отследили кредитную карточку Бригамов. Когда Чэй прибежал в полицейский участок в Миллинокете, мы с Луизой были уже там. А твоя мать сидела дома и звонила без передышки, как заправский частный детектив. Втроем мы и разобрались, что к чему.
– Дай-ка я угадаю. Родители Санборна не ответили на твою телеграмму.
– Нет.
– А где Чернуха?
– В гостинице. Санборн ее прячет, потому там запрещено жить с маленькими детьми и собаками. Везде висят объявления.
– А Чэй?
Молчание. Генри поглядел на Луизу.
– Где Чэй, мы не знаем, – ответила мать.
– Как это не знаете?
– Когда он в тот вечер прибежал в полицию, я узнал его сразу. Луиза тоже. Это было, мягко говоря, неожиданно, сам понимаешь. Он рассказал нам, что случилось, мы с Луизой сели в патрульную машину, и дежурный вызвал «скорую помощь». Чэй хотел поехать вместе с нами, но один полицейский увидел его спину и повез его в отделение экстренной помощи в Ороно. Он был весь изрезан. И были еще другие… тоже недавние…
– Знаю, – сказал Генри.
Отец кивнул. Он рассказал Генри о том, как его доставили в больницу. Как его мать примчалась в Ороно еще до рассвета после головокружительной гонки в «фиате», чудом избежав штрафа за превышение скорости. Про Чэя отец Генри вспомнил только после того, как врачи сказали, что его собственный сын вне опасности. Тогда Луиза снова вернулась в отделение экстренной помощи, чтобы отыскать его, но он уже ушел.
– Вы звонили его родителям?
– Они сменили номер. Нового нет в телефонной книге. Я позвонил в мертонскую полицию, и они туда съездили. Сегодня вечером его отец нам позвонил. Он сказал, что больше не хочет иметь с ним ничего общего. – Отец Генри опустил взгляд на свои руки. – Генри, – сказал он, – я знаю, ты ненавидишь этого парня. И мне это понятно. Но если бы не он, мы могли бы потерять… Мы многим ему обязаны. Несмотря на то, что случилось с твоим братом.
Генри посмотрел на Луизу – и снова перевел глаза на отца.
– Знаю, – сказал он. – Раз уж нельзя построить свой дом далеко от Беды, хорошо быть знакомым с такими людьми, как Чэй Чуан.
Отец кивнул.
Генри закрыл глаза. Он подумал о том, как его сестра ехала той ночью с Чэй Чуаном, который разрешил ей сесть за руль отцовского пикапа, и как Луиза впала в панику, увидев бегущего им навстречу Франклина, который поднял взгляд и увидел ее за стеклом с камбоджийцем. С Чэем. Как она, должно быть, резко вильнула в сторону и попыталась так же резко выправить машину. Отчаянный поворот руля. Вскрик, пронзительный и внезапный. Чэй, бросившийся к рулю – но испуганная Луиза вцепилась в него мертвой хваткой. Визг и тяжелый удар, когда машина сбила Франклина. Ужасный, глухой и громкий звук удара. Скрежет тормозов, почти заглушивший крики.
И Чэй. Он понял, что произошло несчастье, и сразу решил ее защитить. Отправить прочь. «Уходи! Уходи домой!» А сам кинулся за помощью. За полицией. Это Чэй-то – и за полицией!
И Луиза. Как она шла по дороге, пытаясь хоть чуть-чуть собраться с мыслями. Позднее возвращение домой. Потом – долгие ночи ожидания, долгие дни разбирательства в суде. Она была самой одинокой из них.
Кроме Чэя, который ради любви к сестре Генри потерял все.
И Генри заплакал. Он плакал о Франклине, о Чэе, о Луизе.
И о себе, о Беде, которая всех их настигла.
О том, как долго и жестоко он заблуждался.
И его родители плакали около него. Отец, вырвавшийся из дома. Мать рядом с отцом. Луиза, которая плакала и обнимала его так крепко, что он не мог вздохнуть без боли, но все равно не хотел, чтобы она перестала его обнимать. И кто знает, сколько еще это продолжалось бы – сколько времени не размыкался бы этот семейный круг, такой тесный и священный, что даже деловитые нянечки и санитары только заглядывали в дверь, а за порог не заходили, – но тут вдруг послышалось дзинь, дзинь, дзинь, и отец Генри подошел к окну посмотреть, что там такое, и там оказался Санборн – он кидал в стекло камешки и пытался удержать Чернуху, которая сообразила, что Генри где-то в этом здании, и изо всех сил рвалась туда.
А когда к окну с трудом подошел сам Генри, она совсем потеряла контроль над собой. Она скулила, и прыгала, и вертелась волчком, и плясала на задних ногах, и лаяла без передышки. Генри засмеялся – хотя боль уже приближалась к нестерпимой, – и высунулся из окна, превозмогая боль, и окликнул свою собаку, но очень скоро одна медсестра заметила, что происходит, и загнала Генри обратно в постель. Она упаковала его в простыни, как в конверт, и сказала, что, раз ему хватило здоровья на то, чтобы встать с кровати, значит, он вполне может что-нибудь съесть, и Генри обещал это сделать и сделал – хотя яичницу явно жарили не на сливочном масле, и желтки были не сверху, а снизу, и ее не посолили, а гренки к ней дали из чересчур полезного хлеба.
