Ветер усиливался, трепал бороды, подолы рубах, стяги, срывал с голов шапки. Красные плащи деревлянских воевод развевались, как пламя. Аскольд свой плащ уже снял, и его в ряду войска почти нельзя было отличить взглядом — только по кольчуге и шлему византийской работы. «Хорошо, что не жарко, — отметил мысленно Аскольд. — И солнце не слепит глаза».
Он заранее знал численность деревлянского войска, но все же сердце сжималось, когда он глядел, как Мстиславова рать заполняет поле — все новые и новые вереницы людей выбегали из леса, копья в их руках стояли, будто поздней осенью лишенный листвы березняк, когда издалека видишь сплошной частокол белых стволов. Он оглянулся на свое войско: оно тоже было достаточно многочисленным, а главное, стояло ровными рядами, держа перед собой щиты, и вид его внушал уверенность. Князь мельком зацепил взглядом лицо Хорта: воевода хмурился, но в чертах его отражалась непреклонная решимость.
Деревляне приближались, выстраиваясь на ходу: видимо, Мстислав боялся, что поляне ударят по ним, не дав выстроиться, и потому не останавливался. Аскольд поначалу думал, что деревлянский князь захочет перед боем переговорить с ним, хотя бы ради обычая, но Коростеньский волк решил обычаем пренебречь. Им обоим все было ясно: каждый из них давно мечтал уничтожить соперника, и теперь судьба дала законный предлог. К тому же сами боги будто подталкивали их к скорейшему началу битвы: Перун грохотал в небе громами, словно ему не терпелось начать сражение. И в каждом войске думали, что бог-воин на их стороне. А свежий запах грозы будоражил, грохот грома наполнял дрожью и лихорадочной отвагой, порывы ветра подталкивали: ну же, вперед! Казалось, сделай только шаг — и дующий в спину ветер сам понесет, будто лист, с неудержимой силой.
Когда деревляне приблизились менее чем на пятьдесят шагов, воевода Хорт, в последний раз глянув на князя, взмахнул рукой. Раздался рев боевого рога — и второй ряд ратников выпустил разом сотни стрел. Толку от этого почти не было — даже с поправкой на ветер мало кто из лучников сумел поразить противника. Деревляне ответили тем же, но им пришлось целиться и стрелять на ходу, поэтому почти вся туча их стрел упала в стороне и не более десятка засело в щитах первого полянского ряда. Но и стрельба производилась больше ради обычая: князья понимали, что при таком ветре исход сражения будут решать топоры, мечи и копья.
Деревляне закричали на бегу, завыли по-волчьи. Вблизи стало видно, что почти весь первый ряд одет в звериные шкуры — волчьи, медвежьи, рысьи. Звериные морды лежали на головах, будто шеломы, скаля пожелтевшие зубы навстречу врагу. Это были те самые деревлянские оборотни, о которых в окрестных племенах ходило столько слухов. Среди полян тоже имелось немало умелых воинов, которые одолевали в единоборстве зверя и имели право носить в бою его шкуру, но деревляне придавали этому особое значение и верили, что дух убитого зверя вселяется в них и помогает в бою, позволяет не замечать боли, награждает звериной яростью, неутомимостью и бесстрашием. Их вопли, вой, рев вплетались в порывы ветра и грохот грома над лесом, и от всего этого закладывало уши. Но даже если поляне и дрогнули в душе, никто не отступил ни на шаг, сомкнутые щиты не шелохнулись.
И только когда до бегущих деревлян оставалось не более десятка шагов и между рядами уже сверкали, будто молнии, пущенные копья, первые ряды не выдержали напряжения и подались вперед. Последние несколько шагов поляне пробежали навстречу врагу, несмотря на приказ князя не двигаться с места и стоять скалой, о которую разобьется эта прибойная волна. Аскольд даже тряхнул кулаком в ярости, но злиться было поздно. Он уже видел перед собой самого Мстислава — красный плащ тот успел снять, чтобы не стеснял движений, но его лицо и седоватую бороду Аскольд хорошо различал под козарским шеломом — и устремился к нему.
Две волны встретились, схлестнулись и слились. Первые ряды схватились, топоры обрушились на щиты, копья ударили навстречу друг другу, и тут же раздались первые крики боли, первые тела повалились под ноги, мешая бегущим, тем, кто только стремился сойтись с врагом вплотную. В общий шум добавились треск деревянных щитов, лязг железа, и грохот стал поистине нестерпимым, но мало кто это замечал: жизнь каждого сосредоточилась на острие копья, на лезвии топора, который он видел на расстоянии вытянутой руки перед собой, а то и ближе. Взлетали и опадали топоры, глухо ударялись о щиты мечи, все больше ярко-красных кровавых пятен мелькало на светлом полотне рубах, на рыжей и бурой коже стегачей. Кровь заливала лица и бороды, брызгала и лилась на траву, тела валились, как стебли травы под косой. Сама Марена вышла на жатву, подсекая серпом колосья человеческих жизней, и смеялась, благодарная Перуну, который обеспечил ей такой богатый урожай.
А Перун ярился, будто стремился сойти с небес и принять участие в смертном пиру. Темно-серые тучи, несомые ветром, сомкнулись над головами, затянули редкие окошки в голубое небо. Ветер стал холоднее, потемнело, но каждому казалось, что это в глазах темнеет от смертной тени, которую Марена набросила на поле брани.
Когда вдруг хлынул дождь, каждый в первый миг воспринял его с облегчением, как желанное средство освежиться и промыть залитые потом, а то и кровью глаза.
Но еще несколько мгновений — и облегчение превратилось в ужас. Одежда намокла и потяжелела: стегачи, и без того не такие уж легкие, стали неподъемными, будто железные. Кожа промокала не так быстро, но мокрая трава скользила под ногами, и ни одного движения нельзя было сделать уверенно. Дождь хлестал как из ведра: струи воды заливали лица, слепили глаза, и каждый уже отмахивался своим оружием почти вслепую, стоя на месте, чтобы не потерять равновесия на первом же шаге. Те, у кого уцелели хотя бы обломки щитов, прикрывали ими головы сверху, но и они скользили, падали на колени, пытаясь достать противника.
Не пощадила стихия и князей. Аскольд сошелся в поединке с Мстиславом, но продолжался тот считаные мгновения — до дождя. Аскольд успел, пользуясь временным ослеплением противника, сделать удачный выпад и задел концом клинка плечо Мстислава, но острие лишь чиркнуло по колечкам кольчуги, зато сам Аскольд чуть не упал — подошва поехала по мокрой траве. Мстислав попытался достать его топором, однако промахнулся, лезвие ударило в землю, и сам деревлянский князь, держась за рукоять, остался бы беспомощной жертвой, дожидающейся удара по спине или по шее, если бы его не прикрыли щитами кмети. Мстислав успел высвободить топор, перехватил рукоять, повернулся, шагнул к Аскольду… и при первом же шаге неловко ступил в выбоину в земле, не видную под травой, поскользнулся, упал… Встал, с помощью тех же кметей, сделал, хромая, два-три шага. И остановился, поняв, что сражаться не способен. Он не был ранен, но боль в стопе, тяжесть мокрого снаряжения, потоки воды, струящиеся по лицу и мешавшие дышать, делали продолжение схватки почти невозможным. Идти биться дальше было бы самоубийством.
Кмети прикрыли его сомкнутыми щитами, Мстислав отошел назад. Раздался рев рога, призывающего отступать, и тут же его призыв подхватил рог со стороны полянского войска. Оба князя уже жалели, что ввязались в сражение, не дождавшись прояснения в небе. Битва под дождем могла привести только к лишним потерям, но едва ли к победе какой-либо из сторон. Два войска разошлись, каждое искало укрытия от стихии в лесу со своей стороны. На мокрой истоптанной траве, поливаемые дождем, остались лежать мертвые тела, оброненное оружие, разбитые щиты. Раненые пытались ползти, цепляясь окровавленными пальцами за скользкую мокрую траву. А Перун все грохотал в небе, не желая успокоиться, будто никак не мог унять своего гнева и насытить ярость…
