Некоторые страницы написаны Соскисом почти без участия Гапона: например, описание города в первые часы после расстрела демонстрации. Стилистика и интонация книги также во многом — от него. И все же лучшего, более содержательного источника биографии Гапона до весны 1905 года нет.
Интересно, что Гапон рассматривал свои мемуары как общее дело, в работе над которым должны были принять участие и его товарищи по «Собранию» — поскольку и гонорар по большей части должен был пойти на общие нужды. Кроме того, Гапон рассчитывал, что по выходе книги к нему потянутся пожертвования. В письмах в Петербург он просит выслать ему описания «гнетущей нужды петербургских рабочих» (так что соответствующий раздел книги написан коллективно) и — в первую очередь — фотографии: их требовала редакция иллюстрированного журнала. Фотограф (на оплату его услуг Гапон послал 50 рублей) снимал здания всех отделений союза, группы рабочих разных профессий и типов (Гапон специально указывал — снимать «при самой бедной обстановке»). Часть денег была переведена в Полтаву, и тамошний фотограф Хмелевский заснял родной дом героя, его родителей и детей, а также несколько «характерных видов из малороссийского быта». Велась эта переписка, по сведениям агента Виноградова-Раскина, через Марию Александровну Медведеву, общавшуюся с Сашей. Азеф утверждал, что Медведева ездит в Россию легально, но никаких следов ее пребывания в столице России не зафиксировано. Через нее или через другого посредника Гапон уже в начале лета передал в Петербург деньги, на которые бывшие активисты его организации, выпущенные из тюрем, но так и не нашедшие работы (их боялись принимать на заводы), создали артель столяров-кроваточников. Это позволило им продержаться до осени.
Впрочем, как и на что в действительности расходовался этот гонорар (и другие оказывавшиеся в его распоряжении в тот год суммы), знал только сам Георгий Аполлонович. И, судя по всему, он неважно вел деньгам счет. Прежде, когда «Собрание» существовало на медные деньги, ни одна копейка не пропадала даром. Теперь все было иначе. Впрочем, о денежных делах Гапона мы еще потолкуем.
В письмах домой Гапон, по своему обыкновению, не чуждался хлестаковщины: «Европа, Англия и Америка жаждут услышать мое слово, всякое мое мнение». Рутенберг, встретившийся с ним в Лондоне, так передает его хвастовство: «…Дольше и подробней всего рассказывал о памятнике, который рабочие собираются поставить ему „при жизни“ — „Как никому“; о его бюсте, „поставленном в здешнем лондонском музее“ и „в Париже тоже“. (Это над ним подшутил, должно быть, кто-то.) Рассказывал о том, что за каждое написанное им „слово“, по его „расчету“, выходит „по двадцати копеек“. Рассказывал о деньгах и оружии, которые у него имеются и будут…» Трудно сказать, действительно ли Гапон во все это верил — в «памятник», в «бюст» или просто входил в тартареновский азарт. Тем более что бюста, конечно, не было, но «расклеенные на улицах плакаты о театральных и балаганных представлениях с громадными надписями „Gapon“» и «разные иностранные „знаменитости“ (вплоть до английской принцессы), добивавшиеся посмотреть на него», — все это было в самом деле, сам же Рутенберг про это пишет. Гапон, горячий южанин, честолюбивый провинциал, вживе стал персонажем массовой культуры. Понятно, как это могло на него подействовать.
Наверное, если бы не эта эйфорическая переоценка собственных возможностей и влияния, Гапон не задумал бы в эти месяцы новый проект, по масштабности превышавший всё сделанное прежде. Речь шла о Российском (или Русском) рабочем союзе, или Российском рабочем и крестьянском союзе, или Союзе российском рабочих и беднейших крестьян. Аморфность этой организации, так и остававшейся до возвращения Гапона в Россию в зачаточном состоянии, проявилась и в отсутствии утвержденного названия.
В то время когда Гапон находился в Лондоне, ему стало известно, что один из руководителей «Собрания», Николай Петров, сумел бежать за границу и сейчас находится в Париже. Гапон распорядился «поберечь» его, и вскоре сам вырвался в Париж из Лондона. При встрече с Петровым он так описывал ему свои планы:
«„Мы займемся скупкой шерсти в России, чтобы продавать ее за границей; если мы будем покупать по самой высокой цене, то и тогда останется очень большой барыш, особенно в Англии“. — „Но как же ты думаешь вывести этот проект на политический путь?“ — спросил я. „А вот как: мы устраиваем всероссийский рабочий и крестьянский союз, нелегальный, конечно. Найдутся люди, на которых можно положиться, и через них мы будем вести дело. В каждом большом городе будет устроен центральный пункт нашего предприятия от каждой губернии, а Петербург будет центральной базой. Рабочие будут покупать у нас продукты и этим путем будут организовываться, так как весь штат будет наш. Из каждого губернского пункта должен быть выборный, и это составит центральный совет. В деревнях тоже устроим торговые заведения, которые тоже будут связаны с центром. Мы пошлем множество агентов, которые будут скупать и другие продукты и вести пропаганду. Каждому из своих членов мы гарантируем 50 рублей в месяц жалованья. Все это дело будет находиться в руках у меня и еще у двоих иностранцев, но под контролем рабочих. Таким образом можно сорганизовать каждого мужика и незаметно его вооружить. Вот тогда можно сделать все, что захотим, и мы сделаем. Я не прощу обмана и невинно пролитую кровь 9-го января. Сразу же начнем организовывать партизанские отряды“».
Воспоминания Петрова очень недоброжелательны и путаны (просто глупый был человек, это видно), но вот этот монолог правдоподобен. Здесь удивительно сочетаются два лица Гапона: энергичный и конструктивно настроенный «социальный организатор»… и наивно-мстительный авантюрист. Не случайно Гапон чуть дальше говорит ему, что ему предлагают оружие, а он хочет получить деньги. Петров явно намекает на корыстолюбие Гапона. На самом деле Георгий Аполлонович, вероятно, хотел бы оставить себе лазейку: чтобы можно было использовать деньги и для мятежа, и для какой-нибудь мирной работы — смотря по обстоятельствам. А тем, кто предлагал оружие (всё упиралось в конечном счете в японский Генеральный штаб), никакая мирная работа Гапона была не нужна. (Правда, есть свидетельства, что деньги Гапон все-таки тоже получил, но об этом — ниже.)
Гапон ругал революционеров: эсеров — за то, что у них не выяснишь конспиративные тайны, социал-демократов — за то, что «ходят по толстым коврам». И вообще — «сейчас во главе всех наших партий стоят евреи, а ведь это самый гадкий народ не только у нас в России, а везде». Тем не менее сотрудничать с партиями придется: рано или поздно они «сами придут к нам». Придут, когда у нас будут деньги и организация. А для этого нужен «мандат» — без него ничего не сделать. Мандат же должны были предоставить Гапону рабочие внутри России. И Гапон послал Петрова за этим загадочным «мандатом» в Петербург. «Когда приедешь в Россию, то найдите там человека, который походил бы на меня, и немедленно посылайте его ко мне. Это необходимо для дела. Мандат напишите как вождю и сейчас же посылайте. Организуйте людей, наш лозунг: — рабочее дело должно быть делом рук самих рабочих».
Зачем Гапону был двойник? Это уж вовсе не понятно.
Гапоновцы в Петербурге составили воззвание «Рабочему русскому народу городов и деревень от „Российского рабочего союза“». Согласно этому тексту, главное отличие новой партии от других — в том, что «организация пролетариата» будет вестись «снизу самим пролетариатом, а не оторванными от жизни интеллигентами». Конкретные требования были переписаны из январской петиции. Худо-бедно, но что-то вышло. С этим текстом и протоколом, назначающим Гапона представителем (представителем, а не председателем! — как раньше), Петров вернулся в Лондон.
