А знали бы все они — финны, шведы, активисты, пассивисты, — что год назад Гапон произносил речь в память убитого Бобрикова!
Наконец, Гапон нашел временное прибежище в доме сельского учителя, поэта и революционера М. Связь с внешним миром у него поддерживалась через Мильду, прибывшую в Гельсингфорс, и находившегося там же Поссе. Гапон очень нервничал из-за вынужденного бездействия и невозможности общения: ему в конспиративных целях запрещено было говорить по-русски.
В один прекрасный день — как раз когда у Гапона был Поссе — к нему явился некий хорошо знакомый ему по Женеве социал-демократ («движения мягкие, округлые, голова острижена бобриком, аккуратная бородка, хорошо исшитый костюм, чистые манжеты и воротничок, приятный баритон… хороший французский выговор») и о чем-то беседовал с глазу на глаз. После его ухода Гапон был в бешенстве, бранился скверными словами и, наконец, поведал Владимиру Александровичу эпопею с пароходом. По его словам выходило, что у эсдеков «ничего не готово, ни людей, ни средств, и в последнюю минуту они отказываются от соглашения». А тут еще и верный, надежный Мартын куда-то делся — уж он бы выручил… И вот Гапон просил ни о чем не подозревавшего до сей минуты Поссе взять переговоры с финнами о приемке оружия на себя — «а тем временем приедут из Петербурга мои товарищи».
Несколько дней Поссе вел бессмысленные переговоры — бессмысленные, потому что он никого не представлял и ничего не мог обещать — и надеялся, что какая-нибудь «счастливая случайность» его выручит. Так и вышло. Но случайность эта была счастливой исключительно для Поссе. Ну и для царского правительства тоже.
Итак: сменив в Копенгагене в очередной раз команду и пополнив запасы продовольствия, «Джон Графтон» направился в Ботнический залив. Разочаровавшись в своих русских партнерах, финны решили выгрузить оружие в тайных складах, приготовленных в прибрежных шхерах: рано или поздно пригодится. Два раза оружие было благополучно выгружено. А 7 сентября корабль, блуждая в прибрежье, сел на мель около Якобсштадта.
На корабль прибыли лоцманы и предложили свою помощь. Моряки отказались. Естественно, лоцманы, вернувшись на берег, донесли полиции о странном судне. (Гапон, войдя в роль романтического злодея-террориста, негодовал на мягкотелость моряков: «Пришли на пароход два чиновника, а они их с миром отпустили, словно прося донести. Я бы ткнул этим чиновникам в бок кинжал и выбросил за борт. Вот как должен действовать настоящий революционер».)
Когда на следующий день прибыла полиция, корабль уже был взорван, а команда отплыла на шлюпках в Швецию. Но и взорвать-то судно моряки как следует не сумели. Две трети оружия полиция извлекла, и оно поступило в арсеналы Российской империи. Из остального что-то (300 стволов) досталось финляндским активистам, что-то эсдекам, что-то простым финским крестьянам.
Николай II при известии о нахождении корабля поставил резолюцию «скверное дело» — и это тот случай, когда с ним можно согласиться. Дело скверное и к тому же глупое. Акаси бездарно потратил деньги своего государства, переоценив силу и слаженность русских революционеров.
Самое интересное, что даже теоретической нужды в этой операции Японии на этот момент уже не было. Двумя днями раньше, 5 сентября (23 августа старого стиля) в Портсмуте был заключен мирный договор. Единственный раз в своей истории Россия проиграла войну, но выиграла мирные переговоры (обычно бывало наоборот). Япония получила половину Сахалина и аренду Ляояня, при условии демилитаризации Маньчжурии — но ни рубля репараций. В Японии это вызвало массовые народные беспорядки, положившие начало тринадцатилетию смут (воистину — не рой другому яму!).
Что касается Гапона, то еще одним странным эпизодом его пребывания в Финляндии стала так и неосуществленная встреча с Горьким.
Сам Горький в письме Буренину в 1927 году так вспоминает об этом эпизоде:
«К Гапону… я имел определенное дело, порученное Красиным: убедить попа, чтобы он передал оружие с парохода… Петербург<скому> комитету б<ольшевиков>, а не отдавать его „гапоновцам“, которые в ту пору уже разлагались и никакой нужды в оружии не чувствовали. О том, что пароход взорван, мы с тобою узнали из газет на обратном пути».
Так же описывает дело и сам Буренин. Он очень подробно вспоминает, какими сложными путями, «через ряд дач» везли Горького из Куоккалы в Тернген. Встреча должна была произойти в присутствии Красина и П. П. Румянцева, которые добирались отдельно. «Наши товарищи благополучно съехались, но Гапон не явился, и скрытый активистами, ускользнул от нас».
У Поссе совершенно иная картина. Не Гапон отказывается передать эсдекам оружие, а они «отказываются от соглашения». И именно он хочет встречи с Горьким. Встречу устраивает капитан Кок. Гапон и Горький должны встретиться «случайно» в лесу на охоте. Мильда привозит Гапона, но Горький не появляется. Гапон тщетно несколько часов ждет под дождем в компании Кока и Мильды, наконец не выдерживает, срывается и в присутствии Кока обрушивается на свою боевую подругу с истинно русской бранью. Благородный (или коварный) Поссе, пользуясь обидой девушки, убеждает ее оставить Гапона («Освободитесь от него. Он мелкий, ничтожный человек, случайно всплывший на гребень стихийной волны. Вы видите, какой он во всех отношениях маленький… Можно любить демона, можно любить сатану, но нельзя любить беса, а он бес и притом мелкий») — но неудачно.
Если верить Поссе, попытка встречи с Горьким была уже после потопления парохода — примерно 15 сентября.
А может быть, речь идет о двух разных попытках? Сперва (7 или 8 сентября) Горький искал Гапона, потом (неделей позже) Гапон Горького?
На это прямо указывает Карелин:
«Когда устраивали ему свидание с Гапоном, как рассказывал он нам, то вышло так, что все никак не могли встретиться друг с другом: то Горького к нему возили, то Гапона к Горькому, а встретиться не удалось».
То есть было две неслучившиеся встречи. Возможно, кем-то (из финляндских партий?) сознательно сорванные.
Впрочем, это не так уж важно.
СЪЕЗД
Вскоре после гибели парохода Гапон вместе с Поссе отправился на новую тайную квартиру в Гельсингфорс. Ехали на моторной лодке в бурю, и Поссе, судя по всему не умевший плавать, пережил немало тревожных минут. В итоге лодка таки разбилась — но уже у прибрежных скал на окраине Гельсингфорса. Гапону и (с его помощью) Поссе удалось выскочить на береговые скалы, где их вскоре подобрали финские «товарищи».
В Гельсингфорсе Гапон приступил к организации собрания или «съезда» своей уже/еще дышащей на ладан организации. Еще раньше к нему приезжал «тщедушный, егозливый, робко угодливый» (по словам Поссе) Кузин, убеждал его, что организация процветает, развивается, что его, Гапона, все заждались — а за спиной Гапона говорил Поссе совсем другое.
Что же на самом деле происходило в Петербурге?
Российский рабочий союз действительно, как утверждал Буренин, обсуждал программу, причем при участии и под руководством социал-демократов. Об этом пишет Петров. В июле или августе в Петербург несколько раз приезжал «товарищ Петр», в котором угадывается «товарищ Михаил». Он тоже вошел в руководство союза — из одного руководства, собственно, и состоящего. Вскоре начались интриги. Карелин, Петров, «товарищ Михаил», Варнашёв, Иноземцев заключали друг с другом и друг против друга коалиции, ссорились из-за программы и из-за «чинов» в будущей организации, жаловались в письмах друг на друга Гапону, снова и снова просили у него денег.
