В целом британская делегация была удовлетворена результатами, главным образом потому, что от американского президента ожидали худшего; действительно, Рузвельт объявил Сталину, что его не интересуют ни польский вопрос, ни границы в Центральной Европе, что он не намерен уступать Франции оккупационную зону в Германии и еще меньше – место в контрольной комиссии, что Гонконг должен быть возвращен Китаю, а некоторые другие стратегические пункты, такие как Дакар или Сингапур, перейдут под контроль Объединенных Наций; даже доверительно шепнул Сталину, что «британцы забавные люди, они хотят выигрывать за всеми столами». Наконец, он в личной беседе с диктатором тет-а-тет договорился о вступлении СССР в войну с Японией и о территориях, которые получит взамен, так что Черчиллю пришлось смиренно подписать уже заключенный договор! У британцев была и другая причина для беспокойства: у президента случались продолжительные периоды прострации, когда он смотрел вдаль с приоткрытым ртом; было также очевидно, что он не рассматривал ни одного документа, которые для него готовил Государственный департамент, и что он «не казался действительно заинтересованным в ходе войны».
В таких условиях Черчилль и его окружение могли только радоваться, что добились возвращения Франции в европейское и мировое сообщество и получили от Сталина ряд уступок: не принимать никаких решений о разделении Германии, включить в Люблинское правительство поляков-некоммунистов, отложить проведение западных границ Польши до будущей мирной конференции, провести свободные и демократические выборы во всех странах Центральной Европы, оккупированных Красной армией. Они добились от него даже негласного обязательства о невмешательстве в дела Греции. Естественно, здание покоилось на обещаниях Иосифа Сталина, который держал на руках в Восточной Европе все козырные карты. Черчилль, чье самовнушение решительно не знало границ, заявил британскому кабинету по возвращении из Крыма, что он «уверен, что Сталин был искренен», и палате общин, что «маршал Сталин и советские руководители желают жить в дружбе и почетном равенстве с западными демократиями. Я верю, что они сдержат слово». Вернувшись из Мюнхена, Чемберлен примерно в таких же выражениях говорил о Гитлере, но надежда – прекрасное чувство, и на этот раз реакция почтенных депутатов снова была самой оптимистичной: они ратифицировали Ялтинские соглашения тремястами девяносто шестью голосами против двадцати пяти. По окончании голосования, отметит депутат Гарольд Николсон, «Уинстон был без ума от радости и вел себя как школьник».
Он вел себя так уже не в первый раз и не в последний. Но одни школьники опаснее других: двумя неделями ранее в результате массированной бомбардировки Дрездена погибли сто пятьдесят тысяч человек. Черчилль разделял ответственность за эту операцию, необходимость которой вызывала сомнения. Можно, конечно, напомнить, что начальники штабов настаивали семь месяцев назад на бомбардировках немецких городов (до того нетронутых), чтобы сломить волю врага к сопротивлению; что Дрезден был крупным транспортным узлом, через который перебрасывались немецкие подкрепления на Восточный фронт; что во время Ялтинской конференции и крупного советского наступления в Восточной Пруссии требовалось показать Сталину, что западные союзники ведут войну со всей твердостью. Все верно, но разрушение города искусств, переполненного беженцами, выглядит от этого не меньшим варварством. Несомненно, правда в том, что после пятидесяти пяти месяцев бомбардировок английских городов и шестидесяти семи месяцев ежедневного напряжения, пугающей неизвестности, тяжелейшей ответственности и бесконечных потерь даже самые человечные руководители могли быть охвачены той разрушительной яростью, что викинги называли «берсерком», а малайцы – «амоком». Сложно судить их, сидя в тихой комнате спустя более полувека после последнего выстрела той войны; история, ярко освещая дороги прошлого, отбрасывает лишь слабый отсвет на страсти бурных дней
[224]
.
В любом случае, на тот момент человека, доверявшего слову Сталина, ждало скорое разочарование; в Болгарии, Румынии и Венгрии, на территории, оккупированной Красной армией, опустился железный занавес; в Польше иностранные наблюдатели были высланы или оттеснены к границам, обещания расширить Люблинское правительство оказалось сплошным обманом, некоммунисты исчезали загадочным образом, свободные выборы были отложены на после дождичка в четверг; в Югославии Тито, став хозяином страны, сбросил маску и установил ужасающий режим террора. «Здесь, – напишет в Лондон вице-премьер Милан Грол до своей отставки, – это уже не государство, это бойня»; донесения из Германии об эксцессах Советской армии и НКВД в отношении населения превзошли самые худшие опасения. Возмущенный коварством Сталина и напуганный перспективой объяснять депутатам, что он был обманут и потому сам обманул их, Черчилль написал Рузвельту 13 марта: «Я считаю своим долгом объяснить, что мы оказались перед лицом огромного провала, полного краха всего, что было оговорено в Ялте». Обеспокоенный уклончивыми и туманными ответами президента, он даже посчитал нужным написать новое письмо спустя четыре дня, в котором уточнял: «Наша дружба – скала, на которой я строю здание будущего мира», к чему скромно добавил: «которое будет обеспечено, пока я остаюсь одним из строителей».
Все это время он не мог устоять перед притягательностью боев. Черчилль отправился в Германию, где союзнические войска смогли в конце февраля прорвать линию обороны немцев западнее Рейна; меньше чем через неделю премьер-министра могли видеть на полях сражений от Маастрихта до Ахена и на брошенных дотах «линии Зигфрида». Еще осенью 1939 г. всем солдатам Его Величества обещали, что они будут там сушить свое белье; Черчилль и офицеры свиты сделают даже лучше: забравшись на одно из укреплений грозной линии, они облегчатся с громадным удовлетворением. 24 марта премьер-министр и его свита вернутся в Германию, перебравшись через Рейн вслед за американскими войсками на второй день после захвата моста в Везеле. Но сам город и другой берег были еще заняты врагом, вокруг моста стали рваться снаряды, и Черчилль оказался под огнем. Потребовались весь авторитет и такт американского генерала Симпсона, командующего этим сектором, чтобы убедить отступить старого воина, которого неудержимо привлекал запах пороха. Вернувшись в Лондон, Черчилль и его штаб узнали, что генерал Эйзенхауэр решил остановить продвижение своих войск, когда они выйдут к Эльбе, и дожидаться вдоль течения реки приближения советских войск. Таким образом, Берлин был оставлен Красной армии, тогда как американский авангард повернул на юг в направлении Лейпцига и Дрездена. Что еще хуже, Эйзенхауэр не посчитал нужным уведомить британцев о своем решении, тогда как еще 28 марта он доложил о нем Сталину, который с удовлетворением ответил, что «такое предложение полностью совпадает с планами советского Верховного командования» и что, в любом случае, «Берлин утратил то стратегическое значение, которое он имел прежде».
