25 августа сэр Уинстон снова вел заседание кабинета, только на этот раз более активно. Обсуждалось падение премьер-министра Моссадега, сброшенного иранской армией с подачи британских и американских спецслужб, и Черчилль настаивал, чтобы Великобритания не позволила себя обойти США в отношениях с генералом Фазлоллой Захеди, новым сильным человеком в Тегеране; в переговорах с египтянами премьер-министр снова требовал проявлять твердость. Заседание продлилось почти три часа, и в конце министры казались более уставшими, чем премьер. Сразу после него он правил гранки последнего тома военных мемуаров, затем ужинал с двумя министрами и лег спать около часа ночи; спустя четыре дня около двух часов утра встречался с Иденом и МакМилланом по вопросу проекта министерских перестановок.
В течение первой половины сентября проходили другие заседания кабинета с участием премьера; его видели на бегах, в Балморал-Касле и на приемах, один из которых был дан в честь ирландского президента, его старого врага Имона де Валера. Между этими делами он вновь погрузился в «Историю англоязычных народов», долгое время остававшуюся заброшенной, предпринял новые работы в Чартвелле и вздумал заняться разведением свиней. Конечно, это его утомляло, и 17 сентября он уехал из Лондона вместе с Мери и Кристофером Сомсами на виллу лорда Бивербрука, чтобы отдохнуть на Кап д’Ай
[246]
.
Отдыхать? Конечно, там будут книги, мольберт, игра в карты, много виски и казино Монте-Карло, но к ним добавятся официальные бумаги, приемы в честь французских знаменитостей, «История англоязычных народов», последние страницы военных мемуаров и то, что его занимало больше всего, – Маргейтская речь. Он диктовал из нее выдержки секретарям, опробовал их на своем окружении и часами упражнялся в их декламации перед зеркалом или в ванне. Когда в конце месяца он вернулся в Лондон, он все еще побаивался будущего испытания, тем более что ему предстояло произносить речь ex cathedra
[247]
в течение почти целого часа, тогда как со времени приступа он редко стоял на ногах дольше нескольких минут.
«Премьер-министр, – отметил лорд Моран, – все поставил на речь». Это так, и в судьбоносный день он был столь же хорошо подготовлен, как атлет на соревнованиях; для большей аналогии добавим, что его медик выдал ему маленькую пилюлю, наполовину стимулятор, наполовину плацебо, от которой он ожидал чудес. Но 10 октября главным допингом для старого игрока были размах мероприятия и размер ставки. Он выступил вполне достойно: в течение пятидесяти минут обращался к делегатам громким голосом и без малейшей оплошности; говорил о программе консерваторов, о профсоюзном движении, о НАТО, о Германии и своем собственном проекте встречи на высшем уровне, завершив выступление словами: «Если я продолжаю нести это бремя в моем возрасте, то не из любви к власти и не от привязанности к должности (у меня было много и того, и другого), но потому, что я считаю себя в состоянии оказать влияние на ту область, которая важна для меня больше всего, – установление прочного и длительного мира. Так пойдемте же вперед с отвагой и хладнокровием, с верой и решимостью, чтобы достичь тех целей, что близки нашему сердцу». В конце съезда делегаты, члены правительства и журналисты должны были признать, что старый борец остался хозяином положения.
20 октября он прибыл в палату общин, чтобы ответить на вопросы, и депутат Генри Чэннон запишет в своем дневнике: «Он казался уверенным в себе, хотя был немного глуховат, несмотря на слуховой аппарат, но явно выглядел лучше, чем прежде». Чэннон, не любивший Черчилля, был еще больше впечатлен его речью в палате общин двумя неделями позже: «Олимпийское зрелище, великолепное исполнение. […] За восемнадцать лет, проведенных в этой почтенной палате, я никогда не слышал ничего подобного». Премьер-министр действительно превзошел самого себя: заговорив о сроках будущих выборов – главной заботе депутатов, он начал с замечания, что «не выборы служат парламенту, а парламент – выборам». После чего продолжил: «Я участвовал в большем количестве парламентских выборов, чем кто-либо из присутствующих в зале […] и, взятые вместе, все они очень занимательны. Но одни от других должны быть отделены тяжелым трудом и изучением социальных проблем. Это, быть может, иногда и неплохо, когда политики спорят ради одного удовольствия поспорить, но в целом это плохая привычка в политической жизни». Высказавшись по вопросам жилья, национализации и сельского хозяйства, он перешел к внешней политике и ситуации в Корее, затем заговорил о событиях в СССР после смерти Сталина: «Мне не кажется ни неразумным, ни опасным заключить, что самые глубокие устремления народов России, равно как и интересы их руководителей в долгосрочной перспективе, связаны не столько с внешними завоеваниями, сколько с заботой о процветании их собственной страны». Напомнив о своих усилиях по организации встречи на высшем уровне, он затронул вопрос ядерных испытаний и высказал столь же образно, сколь и пророчески то, что позже назовут «равновесием страха»: «У меня иногда складывается довольно любопытное впечатление, что разрушительный потенциал этих средств может принести человечеству абсолютно неожиданную безопасность. […] Когда прогресс разрушительного оружия позволит всем убить всех, никто не захочет никого убивать…» И вдохновенный оратор величественно заключил: «В данный момент истории человечества мы вместе с другими нациями снова стоим на пороге либо фатальной катастрофы, либо безграничного вознаграждения. Я твердо верю, что Господь в своем милосердии позволит нам сделать правильный выбор».
После настоящей победы, ставшей возможной благодаря полувековому опыту парламентской борьбы, восхитительному таланту, железной воле… и маленьким пилюлям лорда Морана, Черчилль наслаждался своим триумфом и объявил доктору: «Это было последним из чертовых препятствий. Теперь, Чарлз, мы сможем заняться Москвой. […] Мне надо встретиться с Маленковым. Потом я смогу уйти с миром!» Но путь в Москву лежал через Вашингтон, где президент Эйзенхауэр под влиянием своего госсекретаря по-прежнему неодобрительно относился к переговорам с СССР. Однако Черчилль свято верил в свой дар убеждения, и последние события, казалось бы, подтверждали его правоту: Эйзенхауэр, явно под впечатлением от донесений о возрождении британского премьер-министра, заявил о готовности отправиться на Бермуды при условии, что в конференции примут участие французы и генеральный секретарь НАТО; тогда как русские подтвердили, что согласны на встречу министров иностранных дел в Берлине.
Для нового апостола вселенского мира это была первая победа; а между политическими делами ему выпала возможность одержать еще одну: Нобелевский комитет присудил ему премию в области литературы. Можно легко себе представить, что означала такая новость для эстета от стилистики, которому шестьдесят лет назад отец писал: «Я верну тебе твое письмо, чтобы ты мог время от времени пересматривать твой тяжелый стиль второгодника». И снова лорд Рэндолф сильно заблуждался на счет сына… Если бы он только дожил до всего этого!
1 декабря 1953 г., на следующий день после своего семидесятидевятилетия, Черчилль улетел на Бермуды: его сопровождали личные секретари, Черуэлл, Моран, Сомс и, разумеется, Антони Иден, который вернулся к своим обязанностям два месяца назад и ничуть не разделял энтузиазма премьер-министра в отношении конференции с русскими. Прибыв на Бермуды, Иден обнаружил, что он такой не один: Эйзенхауэр и Даллес, зацикленные на коммунистической угрозе в Европе и Азии, считали, что встреча с новыми советскими лидерами принесет одни лишь неудобства; они готовы были согласиться на встречу министров иностранных дел в Берлине, но исключительно ради наглядной демонстрации бесперспективности подобных мероприятий. Их единственной заботой было наискорейшее формирование оборонительных союзов в Европе и в Азии, а любое снижение напряженности в результате конференции «Восток – Запад» могло только замедлить динамику этих альянсов. Кроме того, Вашингтон рассчитывал на поддержку Великобритании в блокаде Китая, но совершенно не интересовался проблемами англичан в Египте и по-прежнему не видел для себя никакого интереса в сотрудничестве с британцами в области ядерных исследований. Если учесть, что Черчилль прилетел на Бермуды ради конференции, что он не допускал участия Великобритании в «Европейском оборонительном сообществе», не интересовался Китаем, всегда рассчитывал на хотя бы символическое военное присутствие США в Египте и требовал честного и открытого англо-американского сотрудничества в области ядерных технологий, то встреча становилась разговором глухих. Французская делегация, парализованная политическими дрязгами, войной в Индокитае и соперничеством между Ланьелем и Бидо
[248]
, не могла ни в чем способствовать успеху переговоров; на американской стороне Эйзенхауэр, похоже, не имел своего мнения и во всем полагался на Даллеса, чьи горизонты ограничивались бескомпромиссным антикоммунизмом; наконец, у британцев Черчилль пугал свое окружение, не желая знакомиться с подготовленными для него досье, увлеченно читая романы между заседаниями, рассказывая военные истории на заседаниях и отказываясь пользоваться слуховым аппаратом до, во время и после заседаний. Нет ничего удивительного, что 8 декабря три делегации разъедутся, не приняв ни одного конкретного решения!
