Подобное сравнение взбесило бы Черчилля, столь крепко цеплявшегося за власть и усматривавшего в своем официальном наследнике и родственнике мощного соперника. В октябре во время партийной конференции в Блэкпуле он ни словом не обмолвился о грядущей отставке; по такому случаю он, несомненно, мог бы без устали проговорить целый час, но в этот раз пилюль доктора Морана оказалось недостаточно: возникали томительные паузы, заминки, оговорки и ляпы: «1850» вместо «1950» и «независимость» вместо «платежеспособности», но оратор, по-видимому, этого не заметил, и собственная речь убедила его, что он не утратил своих способностей; он предпринял перестановки в правительстве, назначив МакМиллана министром обороны, Сельвина Ллойда – министром снабжения и своего зятя Дункана Сэндиса – министром по делам жилищного строительства и местного самоуправления. Продвинув по службе самых верных сторонников, он полагал, что усилил свои позиции в правительстве. Увы! Это была иллюзия; его рассеянность, оговорки и глухота невероятно мешали его коллегам, и даже безоговорочно преданные Черчиллю люди, такие как МакМиллан и Сомс, теперь советовали ему уйти в отставку. 23 ноября во время выступления в округе Вудфорд премьер-министр поставил себя в деликатную ситуацию, заявив, что в 1945 г. он телеграфировал Монтгомери приказ собрать и законсервировать захваченное оружие с тем, «чтобы оно могло быть снова роздано немецким солдатам, в случае если бы советское наступление продолжилось». Признание прозвучало прямо посреди речи, в которой говорилось о сближении с Россией, что уже само по себе было большой неувязкой, но Черчилль еще ухудшил положение, уточнив, что текст телеграммы приведен в его военных мемуарах, что было неверно. В конце концов он принес извинения палате общин и был очень, даже чрезмерно, обеспокоен реакцией СССР
[253]
.
Однако празднование его восьмидесятилетия 30 ноября 1954 г. стало для несгибаемого ветерана еще более мощным стимулятором, чем снадобья доктора Морана. Ни один премьер-министр после смерти Гладстона не доживал до такого возраста, и славословия и добрые пожелания со всех концов страны, поздравление из дворца, бесчисленные подарки, сто сорок тысяч фунтов по подписке, трогательные похвалы в парламенте от своего вечного врага и почитателя Клемента Эттли убедили стареющего льва, что он незаменим; он помолодел, как по волшебству: «Мама слегла от усталости, – отметит Мери Сомс в своем дневнике, – и все мы были крайне утомлены. Но Уинстон был свеж, как роза, и с удовольствием разбирал подарки и письма». Наш юный восьмидесятилетний был настолько воодушевлен всеобщим энтузиазмом, что твердо решил остаться у власти до июля 1955 г., а там будет видно.
Именно этого его правительство и его партия хотели избежать любой ценой; с одной стороны, надо было, чтобы всеобщие выборы состоялись как можно скорее – до того, как экономическая ситуация серьезно ухудшится; с другой – Идену следовало бы вступить в должность задолго до проведения выборов, чтобы страна его узнала получше; наконец, присутствовал Черчилль или нет, совещания кабинета проходили практически без председателя, и такое положение вещей не могло длиться вечно. Разумеется, никто не решался прямо поставить вопрос перед премьер-министром, но тучи сгущались, и гроза разразилась на совещании кабинета 22 декабря; собравшиеся обсуждали будущие выборы, и неизбежно вставал вопрос о новом правительстве, а значит, и об отставке премьера. Черчилль проворчал: «Ясно, что меня хотят подтолкнуть к выходу». Никто не стал с этим спорить, что только вызвало его ярость; он кричал на министров, что им «остается только всем подать в отставку», и в завершение сказал зловещим тоном, что он «даст им знать свое решение».
Но прошло Рождество, наступил новый год, несвергаемый Юпитер с Даунинг-стрит, погрозив молнией, имел мудрость ее не бросить: 7 января 1955 г., принимая МакМиллана за обедом, он объявил ему, что уйдет на Пасху. Месяц спустя падение Маленкова укрепило его в своем решении, и он подтвердил Идену, что уйдет в апреле: артист должен оставить искусство прежде, чем искусство покинет артиста. Но это будет сделано не без сожаления. 21 февраля он признался своему врачу: «Я б остался дольше, если бы они меня попросили. […] Наконец, я назвал дату Антони, и я сдержу слово». Но старый актер хотел напоследок уйти красиво: «Через неделю я выступлю с важной речью во время дебатов по бюджету и обороне. […] Я хочу, чтобы это была одна из моих лучших речей. Прежде чем я оставлю мой пост, я покажу миру, что все еще способен управлять. Я ухожу не из-за того, что больше не могу исполнять мои обязанности, но потому, что хочу дать шанс более молодому человеку». Короче, не надо путать великодушие с дряхлостью.
Речь 1 марта стала впечатляющей демонстрацией его виртуозности: войдя в боевой задор после тридцати часов напряженной подготовки и подкрепленный молодильными яблочками доктора Морана, вооруженный своим красноречием, знаменитый гладиатор был хозяином на парламентской арене. Три четверти часа он воссоздавал атмосферу 1940 г., когда он был один в яме со львом, чтобы на этот раз потрясти ядерным трезубцем, ибо если он может сейчас обращаться лично к депутатам и народу, то только потому, что его правительство обеспечило Великобританию водородной бомбой: «Столкнувшись с угрозой водородной бомбы, мы сделали все, чтобы построить такую в наш черед. […] Это то, что называется оружием устрашения: оружие устрашения может в любой момент привести к разоружению при условии, что оно устрашает достаточно сильно. Чтобы способствовать устрашению, мы должны обладать самым современным ядерным оружием, равно как и его носителями». Потенциал устрашения понятен руководителям всех сторон, именно поэтому он так долго добивался конференции на высшем уровне, на которой эти вопросы могли бы быть обсуждены прямо и без обиняков; тогда бы оружие устрашения стало орудием мира и «могло так статься, что в силу причудливого парадокса мы достигли бы того этапа истории, когда безопасность стала бы ребенком страха, а выживание – сестрой-близнецом уничтожения».
Для восьмидесятилетнего человека это была прекрасная демонстрация красноречия и хорошей физической формы. Увы! В очередной раз убедившись в своих возможностях, маэстро вновь задался вопросом о своевременности своего ухода, и 11 марта он решил, что нашел выход: в тот день, играя в карты с Джоном Колвиллом, он передал ему дипломатическую телеграмму о возможном визите президента Эйзенхауэра в Европу в мае, что позволило бы ему присутствовать как на церемониях десятилетия победы, так и на ратификации парижских соглашений о союзе Западной Европы. О том, что было дальше, Колвилл рассказал следующее: «“Естественно, – сказал мне Уинстон, – это все меняет. Я продолжу исполнять мои обязанности и вместе с Айком встречусь с русскими”. Я уже заметил ему, что никто не предлагал встретиться с русскими, но он отмел этот аргумент, потому что все это предоставляло ему возможность уклониться от обязательства, которое становилось ему все более и более невыносимым».
