Выступая в палате общин 3 апреля, Черчилль одобрил эту гарантию, так как, по-видимому, был рад, что британское правительство наконец-то решилось воевать, даже если оно выбрало для этого самое неудачное место и самое неудачное время. Но Черчилль инстинктивно понимал то, что укрылось от Чемберлена: без мощной армии и советской помощи гарантия была иллюзорной. Вот почему в многочисленных речах и бесчисленных статьях он беспрестанно требовал ускорить перевооружение, ввести всеобщую воинскую повинность, создать Министерство снабжения, сформировать правительство национального единства и начать серьезные переговоры с Москвой. В это время в общественном мнении и в прессе произошел перелом, наметившийся в начале 1939 г., но проявившийся с полной силой после ввода немецких войск в Прагу: граждане стали осознавать, что война неизбежна
[141]
. Вот тут-то вспомнили, что именно об этом Черчилль твердил на все лады последние лет шесть. Пришло понимание, что дилетанты, не сумевшие добиться мира, в условиях войны приведут страну к катастрофе. В час суровых испытаний можно ли обойтись без старого вояки Черчилля? И вот одна за другой крупные газеты – те самые, что поливали грязью депутата от Эппинга, стали требовать его возвращения в правительство. В апреле это были «Дейли телеграф», «Ивнинг адвертайзер», «Санди Пикториал» и «Ивнинг ньюс», в мае к ним присоединились «Ньюс кроникл» и «Тайм энд Тайд», в которой 6 мая так прямо и писали: «Нам нужен Черчилль!» В начале июля в общий хор влились «Йоркшир пост», «Обсервер», «Санди джиогрэфик», «Дейли мейл», «Ивнинг стандард» и даже «Манчестер гардиан», потребовавшая от премьер-министра «поставить патриотизм выше личных обид» и найти талантам Черчилля широкое применение. А когда даже коммунистическая «Дейли уоркер» встала на сторону «мясника Тонипэнди» и «монстра с Сидней-стрит», в правительстве уже не могли игнорировать всеобщую тенденцию. В это время в Министерстве иностранных дел стало известно содержание беседы британского генерала Джеймса Маршалл-Корнуолла и немецкого министра финансов графа Людвига Шверин фон Крозига; последний поведал, что фюрер «не воспринимает всерьез ни премьер-министра, ни Галифакса» и что ввести Черчилля в правительство было бы в интересах Чемберлена, поскольку это «единственный англичанин, которого Гитлер побаивается». Граф был бы удивлен, узнай он, что даже на краю пропасти Чемберлен думал совсем не о том, как напугать фюрера.
Движение за возвращение Черчилля к управлению делами, по всей видимости, стало для него самого полной неожиданностью. Убежденный (в общем-то, справедливо) в том, что Чемберлен теперь только закусит удила, он приложил все усилия, чтобы убедить правительство в своей непричастности к кампании в прессе. За исключением нескольких статей в «Дейли телеграф», «Ньюс оф уорлд» и «Дейли миррор» о необходимости наискорейшего заключения прочного союза с СССР и речи в Карлтон-клубе на ту же тему, он отказался от публичных выступлений вне палаты общин
[142]
. В тот момент прошлое занимало его больше, чем настоящее: финансовые проблемы довлели над ним не меньше политических, и дабы успокоить кредиторов, ему приходилось усердно трудиться над «Историей англоязычных народов»; ночь за ночью, по наброскам, составленным помощниками, он надиктовывал длинные тирады о нормандском завоевании, короле Иоанне, Эдуарде Исповеднике, затем делал скачок во времени к Гражданской войне в США, возвращался к Георгу III, Нельсону и Питту, чтобы потом без логического перехода заговорить о XVI в. Головокружительные хронологические зигзаги ему ничуть не мешали, и он всегда мог легко вернуться к настоящему, чтобы обличить правительство в недееспособности перед лицом надвигающихся опасностей. Странная, должно быть, атмосфера царила в поместье Черчиллей тем летом: карты Европы на всех столах, трезвонивший без конца телефон, беспрестанное шастанье туда-сюда секретарей и помощников, кортежи посетителей и тайный обмен секретными документами – в Чартвелле было что-то от пчелиного улья, министерства, военного штаба и логова заговорщиков. В середине августа наш неутомимый депутат-писатель-оппозиционер-помещик-заговорщик-каменщик-артист-журналист-стратег-советник-дипломат даже отправился во Францию, чтобы в сопровождении генералов Гамелена и Жоржа осмотреть во всех деталях «линию Мажино».
В это же время на Даунинг-стрит, 10, обстановка была совсем иной. Чемберлен и его окружение успешно противостояли всем поползновениям вернуть Черчилля в правительство; даже лорд Кэмроуз, владелец «Дейли телеграф» и член группы консерваторов и либералов, приближенных к власти, пытался переубедить Чемберлена, но, как заметил другой член этой группы депутат Гарольд Николсон: «Проблема в том, что премьер-министр и Саймон с Хоаром боялись Уинстона и оказывали самое упорное сопротивление». Но зато правительство не смогло устоять перед его уговорами ввести воинский призыв, тем более что военный министр Хоар-Белиша был горячим сторонником этой меры: всеобщая повинность была введена в конце апреля, несмотря на протесты лейбористов и либералов, но ее масштабы оставались более чем скромными, так как рекрутов нечем было вооружать и не на что обучать. Под давлением военного министра (науськанного Уинстоном Черчиллем) пришлось все-таки создать Министерство снабжения, но Чемберлен отыгрался, поручив задачу министру транспорта Лесли Бёрджину, чья некомпетентность в вопросах военного производства должна была гарантированно свести на нет это начинание. Во внешней политике правительство Его Величества равнодушно следило за вторжением Италии в Албанию, заключением Стального пакта между Германией и Италией и ростом напряженности между Германией и Польшей, от которой требовали отдать Данцигский коридор… для начала. Лондон раздал новые гарантии границ Румынии, Греции и Турции, но, ввиду состояния вооруженных сил Великобритании, всем в Европе было ясно, что конкретных действий не последует. Переговоры с СССР, в которых Черчилль видел спасательный круг, были проведены с нарочитым пренебрежением: вместо того чтобы послать в Москву известного человека, например Антони Идена, в июне туда отправили второстепенного персонажа – лорда Стренга, а военная франко-британская миссия прибыла в СССР в начале августа на самом медленном пароходе, ее члены не имели мандатов для полномочного представления своих стран.
На самом деле ни Чемберлен, ни остальные (Галифакс, Саймон, Кэдоган, Уилсон и Инскип) не желали союза с Советами, причем не только по принципиальным соображениям, но и потому… что такой альянс мог испугать Гитлера! Как ни странно, премьер-министр вовсе не отказался от своей политики умиротворения. 10 июля в палате общин он заявил, что силовое решение данцигского вопроса угрожало бы независимости Польши, «которую мы обязались защищать», но тут же добавил, что «переговоры станут снова возможны, как только атмосфера разрядится». Следуя той же политической линии, Галифакс заявил в палате лордов, что «настоящая опасность в том, что весь немецкий народ придет к выводу о нежелании Великобритании прийти к соглашению с Германией». Благородный лорд не видел более серьезной опасности на горизонте… В то же время по официальным каналам его правительство предлагало Германии значительные экономические льготы в обмен на заключение англо-германского пакта о ненападении. В течение всего лета при посредничестве Невилла Хендерсона, британского посла в Берлине, Чемберлен и Галифакс тайно оказывали давление на поляков, убеждая тех начать переговоры с Гитлером, что значило уступить его требованиям! Британский генеральный консул в Данциге пытался воспрепятствовать этой политике, за что и был смещен Галифаксом. Все шло к повторению чешского сценария: поляков вынуждали капитулировать, чтобы не пришлось исполнять обязательства, оказавшиеся не по силам, и прийти, наконец, к англо-германскому договору, который бы окончательно гарантировал мир и сделал бы Невилла Чемберлена великим человеком XX в.
