Но я был настроен решительно: возвращаться в родимый Брянск, чтобы стать всеобщим посмешищем, меня не очень прельщало. И тут я узнаю, что в Ленинграде на отшибе от набережных Невы, в Кировском районе, есть Институт иностранных языков – второй иняз, куда, по слухам, принимают даже евреев, да еще, как ни странно, отдают предпочтение юношам. Туда-то, недолго думая, я и отнес свои документы и, успешно сдав экзамены, стал студентом немецкого факультета.
Нас, мальчишек, на первом курсе оказалось всего лишь шестеро. Возможно, это действительно не мужское дело. И пять из шести, как нарочно, евреи. Не могу сказать, что после того, что мне пришлось пережить, я, став студентом, чувствовал себя на седьмом небе. В бочке меда была хорошая ложка дегтя.
Позже, уже учась в институте, я узнавал о судьбах тех из своих преподавателей, которых в конце сороковых годов не обошла – очень мягкое слово – кампания против космополитов: таков в то время был синоним евреев. Их, профессоров и доцентов, изгнали из столичных университетов и институтов, и им пришлось трудиться во благо советской науки где-то в провинции: в Петрозаводске, Рязани, Туле, Пятигорске, Новгороде или Горьком (который сегодня снова называется Нижний Новгород и куда гораздо позже был сослан академик Андрей Сахаров) и в других благословенных местах; и когда – после смерти величайшего из ученых – им удалось вернуться домой, в Ленинград, то Университет, где они работали раньше, их обратно не принял, и на новом месте они уже не могли занять свою прежнюю высокую должность (например, заведовать кафедрой). Вот такие замечательные преподаватели оказались тогда в моем институте, который пренебрежительно именовался «вторым». И эта ситуация, в общем-то вопиющая для нас, студентов, оказалась, можно сказать, счастливой: нас учили замечательные педагоги.
Но это я осознал позднее. А пока мне надо было решить проблему с жильем. Мест в общежитии не было, и вот вдвоем – вдвоем, понятно, дешевле – с парнем из Черновиц мы приткнулись у одинокой пожилой женщины-вдовы, занимавшей две комнаты в коммунальной квартире на проспекте Стачек, в Автове. Крохотная комнатка: две кровати и стол – зато всего три остановки от института. А самое главное, я радовался, что я в Ленинграде. Да разве может быть что-нибудь прекраснее! Я вбирал этот город с утра до ночи, я открывал его для себя на каждом шагу, я был от него в состоянии эйфории. Молодость – вообще счастливое время. Мечты, надежды… Студенты, как известно, – народ веселый. Я пел, играл на аккордеоне, который прихватил из Брянска, учился играть на трубе, лабал в нашем студенческом оркестрике – на сцене и в танцевальном зале, я конферировал на концертах, участвовал в капустниках – меня точно прорвало.
А за стенами института снова встречал меня город: музеи, театры и филармония. «Реквием» Моцарта я слышал потом не один раз: в Риге, в Берлине, в Зальцбурге, – но то, что я испытал тогда в Большом зале Ленинградской филармонии, знаю, больше не повторится. Ведь все в жизни, что происходит впервые, неповторимо. Помню, как в институте замечательный педагог и режиссер Кирилл Андреевич Гунн, швед по происхождению, предков которого в незапамятные времена судьба забросила в Петербург, поставил шиллеровскую драму «Коварство и любовь» с нашим участием на языке оригинала. Спектакль удался на славу. В нем участвовали и наши преподаватели. Я играл секретаря Вурма, и – судя по отзывам – очень неплохо.
Признаюсь, я даже начал задумываться: а в чем же мое призвание? Может быть, мне надо было идти не в иняз, а в театральный? Посоветоваться и развеять свои сомнения я тогда отправился домой к Кириллу Андреевичу на Садовую улицу. Старик – в ту пору ему было лет шестьдесят – принял меня очень радушно. Жена Кирилла Андреевича принесла чай и бутерброды и удалилась, чтобы не мешать мужскому разговору. А Кирилл Андреевич поставил на стол графинчик с водкой и, наполнив две стопки, произнес короткий, но мне навсегда запомнившийся тост: «За настоящих людей!» Главное – постараться оставаться человеком в любых обстоятельствах (таков был смысл тоста). А человеку творческому, будь то артист, режиссер, поэт или литературный переводчик (Кирилл Андреевич великолепно владел всеми европейскими языками и безукоризненно – русским), это необходимо как воздух. Не важно, чем ты в конце концов займешься профессионально. Главное – сохранить себя как личность, сохранить внутреннюю свободу, а стало быть, свободу выбора. Разве мог я в момент нашей тогдашней беседы предположить, что этот замечательный человек говорит о себе? О том, что он много лет провел в лагере на Колыме, я узнал гораздо позже, когда в тысяча девятьсот семьдесят втором году многочисленные его друзья и почитатели провожали его в последний путь в ленинградском крематории. Чтобы и рядом с тобой было все настоящее. «Вот я, к примеру, – добавил он, – привел в свой с макушки до пят шведский дом невесту. Родители мои, едва на нее взглянув, отреагировали по-шведски – не для того, чтобы показать свою ученость, с языками в семье проблем не было, – а чтобы невеста не поняла. Так вот они мне заявили по-шведски: „Кирилл, это же настоящая еврейка!“ А я ответил: „Вы же знаете, что я не терплю ничего поддельного“. И вот уже тридцать семь лет мы с Симочкой вместе».
Очень многое обрушилось тогда на меня, увлекало и отвлекало. Но тут появилось еще одно увлечение, на этот раз связанное с изучением языка: я начал переводить. Сначала это были несколько стихотворений Гейне, которые я даже осмелился опубликовать в нашей студенческой стенгазете. Если раньше я писал для нее небольшие заметки, то тут были стихи. Надо сказать, что стенгазета в то время играла важную роль, и мы казались себе ужасными бунтарями, если нам удавалось продернуть и пропесочить деятелей профкома или – чаще всего – общежития. Но я не ограничивался переводами. Я написал небольшой рассказ, который, не особенно доверяя своим литературным способностям, долго никому не показывал.
Наконец я решился прочитать его приятелю, мнением которого дорожил, – сыну известного всем писателя. Познакомился я с ним в довольно пестрой компании на хате известного лабуха и сразу обратил на него внимание. Алексей, не по годам представительный, с густым низким голосом, учился в театральном институте на режиссерском. Он был замечательным рассказчиком, разумеется, душой общества. Вскоре мы сблизились, подружились. Ему-то я и доверил свой рассказик и даже спросил, не покажет ли он его своему отцу, Юрию Герману. Вот так, вместе с этим рассказиком, я попал в знаменитый дом у Марсова поля, где так буйно весною цветет сирень. Хорошо, думаю я теперь, что рассказик мой был короткий, иначе мне было бы не выдержать того напряжения, в котором я находился, следуя за изменениями в лице Юрия Павловича. Но вот рассказ был прочитан, и Юрий Павлович, доброжелательно улыбнувшись, заговорил. Подробностей я не помню: они в отдельных деталях того моего давнего опуса. Помню главное: он посоветовал мне не спешить, закончить учебу, а будет неодолимая тяга – писать. Не могу сказать, чтоб это явилось тогда для меня державинским благословением, но это не было и тем безжалостным приговором, от которого у молодого человека могут вообще опуститься руки. В конечном счете, несмотря на свое влечение к разным музам и близость к людям искусства, я не стал ни писателем, ни актером, ни режиссером. Это было время исканий, можно даже сказать – искушений, через которые проходит каждый молодой человек в поисках себя самого. Поэтому я благодарен всем Германам, и прежде всего Алексею, за поддержку, оказанную мне в ту пору.
