Мы стали друзьями. А разве когда-нибудь я мог представить себе, что подружусь с немцем? Я таскал Ганса по всем кафе и иногда – ресторанам, а частенько приглашал его в свою лачугу в Автове, где мы целый вечер могли проговорить о русской и немецкой литературе и искусстве (причем он – по-русски, я – по-немецки) – о высоком и низком, о возможном и невозможном. Часто бывали мы у разных моих приятелей. Его форма всегда привлекала внимание. Однажды мы пришли в кинотеатр. Шел, как нарочно, фильм о войне, и когда по его окончании в зале зажегся свет, все уставились сразу на Ганса, как будто сошедшего в зал с экрана. И все это в Ленинграде. Так спешно и буквально раздираемый противоречивыми чувствами я еще не покидал ни один кинозал.
Как-то я привел Ганса в наше студенческое общежитие, где мы неплохо провели целый вечер, а через пару дней со мной изъявила желание побеседовать преподаватель политэкономии, доцент и – она себя так представляла – член институтского парткома. Несмотря на все ее карьерные достижения, у нас, студентов, эта дама авторитетом не пользовалась. Изобразив крайнюю озабоченность, она начала объяснять, что близкие отношения с немцем, хотя он и из ГДР, для меня нежелательны и могут существенно подпортить мое будущее. Должен сказать, это было довольно безобидное предупреждение, и то не ее заслуга, что постепенно наши отношения с Гансом стали ослабевать. Не эта полнотелая дама, а стройная девушка, с которой меня познакомил Ганс, стала тому причиной. Наша ленинградская парикмахерша, из тех, что себе на уме, она, наверное, не пропустила ни одного военного училища, пока не наткнулась на Ганса на танцах в его академии и быстро не окрутила его. Вот так она вклинилась между нами.
Роскошествовать мне в студенческие годы не удавалось, несмотря на то что многое в магазинах было еще дешево и ассортимент товаров в больших городах – Ленинграде и Москве – был по сравнению с более поздними годами, по нашим скромным меркам, более чем удовлетворительным. Так, к примеру, для студенческой вечеринки вполне доступны были крабы и икра, не говоря уже о ломе осетрины холодного копчения и банке ананасных ломтиков в сахаре. Доступна была и водка. На приличную одежду, а тем более настоящий костюм наших денег, естественно, не хватало, но меня это мало трогало, потому что так же жили почти все студенты нашего института.
А каждый сентябрь, когда студенческому году в институте, собственно говоря, полагалось начинаться, мы все равно натягивали наши худшие вещи, чтобы на несколько недель направиться на сбор урожая в один из колхозов Ленинградской области. Собирали в основном картошку. Работа была тяжелая, да еще под дождем: сентябрь, поэтому каждый вечер сбрасывались на водку, орали песни, играли в карты, травили анекдоты, частенько приходилось драться с местными ухажерами, защищая наших девчонок. Веселое было время и дурное, потому что запросто можно было остаться инвалидом на всю жизнь. И все же в эти пятидесятые годы условия были в известной степени сносные по сравнению с теми, в которых мне довелось жить позже, годы спустя, когда я, сам уже вузовский преподаватель, вынужден был ездить на картошку со своими студентами.
Не одно поколение советских студентов отдало дань колхозной картошке. Но только моему особенно повезло: партией и правительством моему поколению было доверено осваивать целину. Никогда еще в поликлиниках не было такого наплыва посетителей, даже зимой, во время эпидемий гриппа. Была не зима, а лето, когда, как известно, в поликлиниках сплошное затишье. А тут – настоящее столпотворение, и очень много совсем молодых людей – какая зараза их поразила? – сопровождаемых часто родителями, озабоченными здоровьем своих детей. В очередях стояли целыми семьями, целыми семьями ходили по кабинетам врачей и устраивали осаду кабинетов заведующих всех специальностей – и все с одной только целью: во что бы то ни стало заполучить малюсенькую бумажку – медицинскую справочку, освобождающую их драгоценных, любимых чад от участия в героической эпопее освоения целины.
Моих родителей рядом не было – некому было за меня заступиться, некому было меня отстоять. Вот я, бедолага, и отправился с такими же, как я, героями-целинниками под фанфары и литавры многочисленных духовых оркестров, которые провожали шедшие на восток поезда. Мы ехали очень долго, несколько суток. Больше стояли, чем ехали. На крупных станциях рядом с нашим составом стояли такие же целинные поезда («Эй, вы откуда?»), по которым можно было изучать географию огромной нашей страны: Киев, Харьков, Минск, Кишинев, Москва и так далее. Особенно горячо мы приветствовали своих земляков: «Политеху – ура!» И хотя дорога тянулась долго, обстановка в вагонах была непринужденной. То тут, то там раздавался смех, играли в карты, влюблялись, и вокруг царила та легкость бытия, которая бывает, когда вырываешься из обыденной жизни в мир и впереди тебя ждет много неизвестного и увлекательного. И разумеется, много пили. На каждой станции пустые бутылки обменивались на полные. Тем не менее до серьезных разборок дело не доходило, атмосфера в общем и целом царила доброжелательная.
А поезд шел на восток. Нас доставили в Омскую область, определили в большой совхоз в Кормиловском районе, целина которого давно уже была поднята. Меня приставили к сенокосилке, и я потом с гордостью представлялся: «Филолог-механизатор». Все эти три месяца мы жили в палатках. Палатки были набиты как бочка с сельдями, только, я полагаю, сельди ведут себя гораздо спокойнее. В этих условиях многие из нас раскрылись по-новому. По соседству со мной оказался с виду совершенно безобидный парень, но как-то я обнаружил, что мой тройной одеколон (все три флакона!), которым я запасся для дезинфекции, исчез из набитого соломой мешка, служившего мне матрасом. Куда он мог улетучиться? И я, как ищейка, пошел по запаху, который исходил, что было для меня неожиданностью, от этого доброго малого. Рядом с ним невозможно было стоять. Я, естественно, возмутился. «Конечно для дезинфекции, – согласился парень. – У меня как раз заболело горло. Я, правда, немного разбавил водой. Хочешь попробовать?» Я не мог на него сердиться. Чистоту, полагал он, надо поддерживать не снаружи, а изнутри. Я в знак примирения отведал его эликсира – всего лишь один глоток – и потом два дня не мог отплеваться. Мой сосед оказался страшным пьянчугой.
По субботам мы устраивали вечера отдыха с застольями, танцами. Я играл на аккордеоне, так что нагрузка у меня была, можно сказать, двойная. Отдыхали так, как не уставали и в поле. Дым стоял коромыслом. Обычно сметали все подчистую, и к следующей субботе снова надо было отправляться кому-то за хлебом и водкой. А до ближайшего магазина ни много ни мало тринадцать километров. Поскольку желающих прогуляться не находилось, бросали «на морского». Однажды жребий пал на меня. Меня снабдили двумя большими мешками и старым мерином, у которого на глаза ниспадала косая челка, из-за чего конягу прозвали Гитлер. Ранним утром на пару с Гитлером я пустился в путь-дорогу, хотя понятия не имел, где находится то селение с магазином и как ориентироваться в голой степи. Но меня заверили, что с таким надежным проводником, как Гитлер, беспокоиться нечего: он знает этот маршрут наизусть, часа через три я буду на месте.
День выдался исключительно тихий и теплый. Сначала вслед за конягой я брел, отмахиваясь веткой от жирных осенних мух, через поле, затем хорошо утрамбованная тропинка повела нас по степи, окруженной со всех сторон горизонтом, за которым не было ничего, кроме неба, я чувствовал себя легко и свободно и, за неимением других собеседников, пытался растолковать Гитлеру – не очень надеясь, что Гитлер меня поймет, – какая прекрасная штука жизнь, особенно в двадцать лет, особенно когда живешь в Ленинграде и тебя окружают друзья.
