Но аппетит, как известно, приходит во время еды. Я продолжал одновременно с прерываемой сомнениями и чувством собственной недостаточности работой над книгой Цвейга и далее переводить небольшие вещи. Я не выбирал, да и выбирать особенно было не из чего, потому что немецкоязычные книги все еще были редкостью, а мои знания немецкой литературы – прежде всего постклассической и современной – были фрагментарны и зависели от таких случайностей, как та, которая дала мне в руки «Вчерашний мир» Цвейга.
Так же случайно, как в свое время на Цвейга, я натолкнулся на небольшой томик Эриха Кестнера, немецкого поэта, совсем мне неизвестного. Стихи его настолько мне понравились – я увидел в них близость к Есенину, – что я перевел два стихотворения и отправил их в ту же «Смену», которая вскоре их напечатала. Но это не все: я тут же пишу поэту письмо и предлагаю прислать мне его новые произведения, чтобы я, ознакомившись с ними, что-то из них перевел на русский. Адреса Кестнера я не знал, но в предисловии прочитал, что родом он из Дрездена, и я ничтоже сумняшеся адресовал письмо товарищу Эриху Кестнеру в Дрезден, в издательство ГДР, которое выпустило его книгу.
Через несколько недель я получил ответ из дрезденского издательства. Эрих Кестнер живет не в Дрездене (ГДР), а в Мюнхене (ФРГ). И хотя Кестнер оказался не товарищем, а господином, я написал ему в Мюнхен. Через четыре месяца я получил бандероль – несколько книг Эриха Кестнера, краткую его биографию и сопроводительное письмо, написанное, разумеется, секретарем, а им лишь подписанное.
Со стихами Кестнера произошло то же самое, что и с книгой Цвейга: они легли, так сказать, в долгий ящик. Я попытался кое-что положить на бумагу, но скоро вынужден был признать, что это мне пока что не по силам. Однако Цвейг не отпускал меня от себя. Если у меня что-то не получается и я понимаю это, значит я на верном пути. Большие вершины так просто не покоряются. К их взятию надо долго готовиться. Я помышлял о непокоренных вершинах, а сам трудился ради хлеба насущного. Трудился не покладая рук, но, очевидно, в жизни моей снова началась черная полоса: на все, что я предлагал, редакции отвечали отказом, а то немногое, что удавалось пристроить, не приносило ни богатства, ни славы.
Таким образом, средой моего обитания снова был город с его улицами и площадями, концертными залами и тогда еще дешевыми кафе, где можно было поболтать, помечтать, а иногда предаться той или иной иллюзии. В ту пору – во всяком случае, так воспринимал я – и в послевоенном Ленинграде все еще можно было почувствовать старый Петербург. А возможно, мне это лишь казалось, потому что я почти одновременно читал Достоевского, и множество книг, посвященных известным деятелям искусства Петербурга, и цвейговский «Вчерашний мир» с его удивительным описанием старой Вены и ее ауры.
Во всяком случае, каким-то имплицитным способом я пытался в своем представлении объединить оба города – Ленинград и Вену. Мне казалось, что в музыкальных, литературных, культурных традициях обоих городов есть много общего, и в архитектуре, которую – что касается Вены – я знал лишь по открыткам, тоже. И здесь еще было – так казалось мне – нечто общее: неистребимый дух терпимости и доброжелательности, который ощущался в людях, родившихся в старом Санкт-Петербурге.
Думаю, не без воздействия Цвейга я начал не только разделять, но и объединять два мира – мир сегодняшний и мир вчерашний. Я все чаще задумывался о постоянной работе, о гарантированной зарплате, способной удовлетворить мои не такие уж большие потребности.
Бесцельно шатаясь по Невскому, я неожиданно столкнулся с Алексеем Германом; но он был не один, а с симпатичной девушкой – как тут же выяснилось, манекенщицей в Доме мод. Алексей, с которым мы давно не виделись, заявил, что я им не помеха, а даже наоборот и что он меня никуда не отпустит. Девушка из Дома мод, оказывается, училась в техникуме легкой промышленности. Туда-то они и направлялись. «Будем сдавать зачеты втроем, – заявил Алексей. – Заодно посмотрим на эту лавочку». Держался он, как обычно, весьма непринужденно, тем более рядом с такой девушкой. Надо отдать ему должное: будущий всемирно известный кинорежиссер толк в красоте понимал уже в юности.
Гуляя, мы добрели до техникума. Я остался дожидаться их в вестибюле, от нечего делать рассматривая расписание, объявления, – и вдруг на одном из них читаю: «Срочно требуется преподаватель английского языка». Правда, шесть часов в неделю, ровно четверть ставки. Но это больше, чем ничего. Почему не попробовать? И я, недолго раздумывая, написал заявление. Наверное, сама судьба мне послала в этот день Алексея с его красавицей.
Вот так я стал преподавателем техникума легкой промышленности. У меня сложились хорошие отношения и с коллегами, и со студентами. Я вспоминаю студента факультета конструкторов-модельеров (который, между прочим, окончила Лешина тогдашняя подруга), моего тезку, которого неожиданно годы спустя встретил в Вене. У Геннадия многие одалживали деньги: деньги водились у Гены всегда. Учебу он совмещал с бизнесом. Таких парней в ту пору было немало. Зная несколько слов по-английски или по-немецки, они промышляли возле гостиниц, принадлежавших «Интуристу». Вылавливая иностранцев, которых тогда в гостиницах было не так уж много, предлагали им за заморские тряпки отечественные сувениры или рубли. Свою добычу они потом продавали с большим наваром. Появилось новое слово «фарцовщик».
Не знаю, зачем он учился в техникуме. Не думаю, что он хотел стать закройщиком. Может быть, для того, чтобы иметь прикрытие (тогда велась борьба с тунеядцами). Вскоре Гена оставил техникум и сел за баранку такси. Его черная «Волга» паслась у гостиницы «Астория» или «Европейская». Он возил иностранцев, по существу занимаясь все той же фарцовкой, только в более безопасных условиях. Позже он выехал в США, но после распада Союза снова объявился здесь, в Ленинграде, как совладелец американо-русской фирмы (joint venture) – щедрый и одновременно хищный.
В техникуме работал художник. Будущим конструкторам-модельерам он преподавал рисунок. Было ему за сорок. Совсем юным ему довелось пройти дорогами войны. А звали его Петр. Однажды он подошел и сказал, что хотел бы нарисовать меня. Ему, уточнил художник, нравится моя голова. Отказаться я не посмел, но и позировать не очень-то торопился. Я волынил, а он настаивал. Наконец он решительно заявил: «Приходи. Я поставлю тебе бутылку, и пока ты будешь тянуть из нее, я тем временем буду развлекать тебя разговорами и работать». Одной бутылкой не обошлось: было три или четыре сеанса. Я был рад, что появился единственный мой портрет, большой и написанный маслом. Сеансы кончились (иначе я мог бы спиться), и я напрочь забыл о своем портрете.
И вот через много лет в Русском музее, где разместилась выставка, посвященная очередному Великому Октябрю, я нос к носу оказываюсь перед своим двойником – правда, немного моложе и не в костюме, а в свитере. Вот так встреча с молодостью! И все благодаря давно существующей машине времени – искусству живописи.
Я был неимоверно растроган. Вот так встреча! Какая приятная неожиданность! Я был настолько сосредоточен на своем двойнике, что не сразу заметил, в какой необычной компании он находится. Его окружали известные всем ученые, артисты, писатели, композиторы, крупные партработники и передовики производства. Куда ты попал, приятель? Я так долго простоял перед этим парнем в свитере крупной домашней вязки и настолько к нему прикипел, что не хотел уже с ним расставаться. Выяснив, что портрет является собственностью художника, я стал размышлять, как мне лишить его этой собственности. Я ему позвонил, и он пригласил меня в свою мастерскую на Васильевском острове.
