И хотя в соответствии с обычной практикой увольнения было совсем не обязательно ломать комедию, на кафедру явилась комиссия, которая установила мои так называемые профессиональные недостатки, чтобы избавиться от меня корректным образом. Так, мне указали, к примеру, что мои знания о достижениях коммунизма и об истории КПСС совсем недостаточны, что я мало что мог сообщить комиссии и о проблемных вопросах XXV съезда КПСС (что было чистой правдой, поскольку моей специальностью был немецкий язык, благодаря которому мне, собственно, и дали должность). И таким образом, меня уволили посреди учебного года, да еще с волчьим билетом – весьма и весьма незавидной характеристикой, которая, куда бы я ни подавал позднее документы, играла свою отрицательную роль.
Для любой государственной организации (а других тогда не имелось) я был отмечен огненным тавром как еврей и политически неблагонадежный, что на жаргоне партийных бюрократов обычно было одно и то же. И на душе у меня было так, что слово «еврей», проштампованное в моем паспорте, перемещалось также и на мой лоб, когда я в поисках работы входил в тот или иной отдел кадров и предъявлял свои бумаги. Стоило мне переступить порог – и чудесным образом секунду тому назад вакантное место оказывалось вдруг занятым. И опять я стоял на улице, завися от не очень-то роскошного оклада моей жены, который ей давала должность инженера-химика, и от нечастой финансовой помощи моей семьи, где каждый: будь то мои родители, родители жены или мой брат – отрывал от себя. И меньше всего я мог предвидеть, что подобное удручающее состояние растянется на целых три года.
Я многое пытался делать в эти три года, но едва мог переступить через временные, часто плохо оплачиваемые побочные занятия, которые подчас становились основными. Так, благодаря хорошему ко мне отношению со стороны руководителя иностранной комиссии ленинградского Союза писателей Евгения Бранского я время от времени сопровождал писателей ГДР, синхронно переводил на всякого рода международных конференциях и переводил разные тексты для художественных альбомов в издательстве «Аврора». Мое сотрудничество с журналом «Нева» после прихода нового главного редактора тоже подошло к концу.
Утешение и чувство, что делаешь разумную и важную работу, давало мне в это время, кроме готовых помочь людей, прежде всего снова интенсивное занятие переводом цвейговского «Вчерашнего мира». Быть может, я купался в обманчивой иллюзии, что с помощью этой работы (когда я ее завершу) я не только поправлю свое материальное положение, но наконец получу какое-то признание и смогу стать одним из профессиональных переводчиков. Друзья и наставники – профессора, мои старые учителя, такие как Вейцман, Адмони, а теперь и Кривцов, которому я показывал переведенные главы, – поддерживали меня в этой моей надежде. Возможно, потому, что знали по собственному опыту, как важно было иметь в моем, отнюдь не простом, положении каждодневное задание. О борьбе, в которую я ввязался с цвейговской книгой (а это стало буквально упорно ведущейся борьбой, которой предстояло продлиться еще два десятилетия), у меня, пожалуй, было тогда лишь весьма смутное представление. Что меня поддерживало и что при всех технических проблемах, которые нагромождались при дальнейшем переводе книги, не давало отчаяться и отказаться, так это старая одержимость, которая охватила меня еще во время первого чтения «Вчерашнего мира», убежденность, что и эта книга Стефана Цвейга должна обязательно попасть в руки советских читателей – и среди них прежде всего евреев – и что я один был тем, кто мог этому способствовать.
Звездные часы с препятствиями
Я уже рассказал о том, как в 1962 году и еще несколько раз в последующие годы пытался привлечь внимание московского издательства «Прогресс» к последней книге Стефана Цвейга «Вчерашний мир» и как все мои попытки (а к заявкам я прилагал довольно пространные, наиболее удачные, с моей точки зрения, переводы отдельных фрагментов этой замечательной книги) заканчивались ничем, разбивались об идеологическую инертность издательских чинов. Но я не сдавался и не сидел сложа руки, хотя работа над переводом книги все чаще и чаще прерывалась, с одной стороны, из-за моих постоянных сомнений в собственном переводческом мастерстве, а с другой – потому что приходилось попутно (и это «попутно» мыслится отнюдь не иронично) бороться за выживание, то есть хоть что-то зарабатывать на жизнь.
Иногда, конечно, выдавались и звездные часы, когда никто и ничто не мешало мне заняться цвейговским текстом. Так, мне помнится лето на даче под Ленинградом. Освободившись от всяких забот повседневности, я работал над переводом с тем же светлым и радостным чувством, которое испытал однажды при первом прочтении последней книги Стефана Цвейга. Для перевода я выбрал главу «Город вечной юности – Париж», и еще и сегодня помню, как легко и плавно продвигалась моя работа. Однако, как это бывает в литературном труде, такие легкость и плавность являются одновременно и сигналом тревоги. Я начал ощущать, что без особых усилий на русский переводятся, так сказать, общие места. Но там, где речь шла о главном, о сердцевине, там, где мастерство Стефана Цвейга высвечивалось особенно ярко, – именно там вдохновение и интуиция меня подводили.
Быть может, только в те дни я впервые осознал, какой, собственно, целью я задался, и понял, что истинное искусство литературного перевода (если не принимать во внимание чистое ремесло) начинается там, где переводчик в состоянии сродниться с переводимым им произведением всеми фибрами своей души, и тогда, когда в нем возникает потребность именно это творение – а не просто текст! – написать на своем языке. Я все более отчетливо осознавал, что, не обладая ни мировым опытом Цвейга, ни его панорамным ви`дением, смогу передать дух его книги лишь отчасти. Не знаю, чего здесь было больше – упрямства или желания определить границы моей тогдашней переводческой квалификации. Во всяком случае, одно, как казалось мне, постепенно удается все больше и больше: проникнуться интонацией, ритмом, тональностью и темпом цвейговского языка, что в искусстве литературного перевода исключительно важно.
Во многих прозаических произведениях Цвейга (как это я понимаю сегодня) можно говорить об определенном симфонизме, и, несомненно, это относится и к «Вчерашнему миру». Лейтмотивы, задевающие читателя за живое, его будоражащие, развиваются почти неощутимо, и – вдруг! – в точно обозначенном автором месте эти лейтмотивы сливаются в один бурный поток, достигают кульминации, упрочивают основную идею произведения и продвигают все дальше и дальше сюжет. Эта основная идея последней книги Стефана Цвейга, несомненно, еврейская тема.
Конечно, при переводе этой главы я все еще допускал промахи, случайные (а возможно, и вынужденные) погрешности, связанные с моей тогдашней неосведомленностью и недостаточными знаниями. Но чем чаще при переводе я сталкивался с трудностями, тем больше я воспламенялся. Я уже говорил о моей одержимости. Эта неукротимость питала, быть может, во мне сознание того, что в конце концов мне все равно удастся проложить этой книге путь к ее русскому звездному часу. И замечательным примером в этом смысле был для меня сам Стефан Цвейг, блистательнейший переводчик, которого только можно себе вообразить. «Его „Вчерашний мир“, – говорил я себе, – и на русском языке должен иметь неповторимую цвейговскую интонацию, иначе все усилия напрасны». Используя свою старую заявку, я предпринял явно еще несовершенную попытку изложить свои мысли о книге Стефана Цвейга в небольшой статье для журнала, надеясь хотя бы отчасти познакомить русского читателя с этим его последним произведением.
