К концу XX века в западной историографии широко распространилась исследовательская точка зрения о том, что коллективные интересы и их идеологическое выражение конструируются и проявляются в пространстве дискурсивного поля, в рамках которого происходят политические конфликтные коммуникации по поводу существующих понятий, а также по поводу создания новых понятий или «политических метафор» (третье сословие, нация, граждане, класс, национальный интерес и т. д.). Другими словами, интересы и идеологии мыслятся в логике лингвистического построения. В этом контексте каждый значимый идеологический концепт обладал значительным потенциалом убедительности при выражении тех или иных коллективных интересов, и логика построения аргументации была опосредована не только существующей социально-экономической реальностью, но и конкретной политической ситуацией. Поэтому историки признали необходимость гораздо большего внимания к характеру дискурсивных столкновений как таковых, к взаимодействию культурных практик, к становлению значимых идеологических концептов и семантических полей в целом.
Подобный исследовательский угол зрения трактует социальные изменения как продукт деятельности групп (классов), обладающих различным (иногда несовместимым) политическим языком, имеющим различное происхождение. Эта точка зрения позволяет обнаружить, что в процессе взаимодействия различных политических (идеологических) дискурсов могут возникать ситуации стабильного сосуществования (и даже взаимного усиления: конструкт государства всеобщего благоденствия как результат взаимодействия либерального и социалистического дискурсов), но может происходить и конфликтная поляризация дискурсов (хотя качественного различия социально-экономической ситуации фиксироваться не будет, например, отсутствие «консервативной волны» в Швеции и радикальная поляризация в Великобритании при сходных экономических проблемах рубежа 1970-1980-х годов).
Силу реконструированному дискурсивному видению истории придает то, что последняя существует, как правило, в устном и письменном «переводе» фактов теми или иными интерпретаторами. Это не означает, что плюрализм мнений в прошлом является препятствием для научного исторического исследования. Однако мы должны признать, что абсолютной истины из истории вычленить не удастся. За рамками подобного абсолюта многообразие исторических нарративов позволяет глубже понять историческую действительность. Можно сказать, что деконструированные подобным образом мифы прошлого позволяют по-новому взглянуть на способы формирования настоящего. Вновь возникшее перспективное видение настоящего из прошлого рано или поздно само становится предметом деконструкции, сопровождаясь «переписыванием истории». Видение исторической перспективы реконструирует не «историю прошлого», но, скорее, «историю о прошлом». Таким образом, история как наука есть интерпретация прошлого в настоящем, а значит, неизбежно есть акт речевой интерпретации.
История как конструкт и «перевод» придала новый импульс исследованию культурного самосознания того или иного сообщества. В академической историографии все чаще стало встречаться понятие «коллективная память», напрямую связываемое с понятием «идентичность». Такой подход, по сути, означает, что феномен социальной сплоченности скорее «изобретается», а не «обнаруживается», т. е. является сконструированным, а не объективно существующим и выводимым из реальной социально-экономической структуры общества.
Лингвистический акцент в исследовании прошлого обнаруживал ограничения, которые накладывает язык на социальную реальность как таковую. Обнаружение этих ограничений привело к заключению, что существует связь между мифом и историографией. Последняя в гораздо большей мере зависима от своей «литературной» организации, чем это признавалось традиционной академической исторической наукой. В радикальной версии конструктивизма историография и мифография идентичны. Однако вряд ли такую интерпретацию историографии можно считать открытием конструктивизма. Идея, что истина контекстуальна, а не абсолютна, принадлежит еще Спинозе, который считал, что исторические мифы – это не ложный вид исторического знания, а отношение общества к самому себе
[71]
. Мысль, что основой мифов является деятельность власти, еще в XVIII веке высказал один из первых «методологов» исторической науки Дж. Вико, и впоследствии (задолго до М. Фуко) подобные соображения высказывали Ф. Ницше и М. Вебер
[72]
.
Если считать идеологии универсализированными и рационализированными мифами, то они (идеологии) способны быть выражением реальности в той мере, в какой люди привержены данным идеологиям. В этом случае идеологии – это не искаженный образ реальности, а реальность, выраженная посредством языка (от слова «халва» во рту, конечно же, слаще не станет, но вкус халвы мы вспомним). Поэтому идеологии (как и мифы) не только являются предметом для изучения исторической науки, можно сказать, они постоянно оказываются продуктом исторических исследований, который в общественном мнении имеет название «историческая память».
Процессы производства смысла исторических процессов запускают определенный механизм отбора «бесспорных» фактов прошлого. В результате геноцид армян становится историческим фактом только спустя несколько десятилетий после самого события. При этом спор об «имени» (геноцид) является отдельной темой политических дискуссий. При внимательном рассмотрении можно обнаружить, что академические исторические исследования почти всегда наполнены именно такими «именами»: государство, нация, демократия и т. д. Несложно заметить, что данные имена, будучи наделенными значением исторических фактов, в разном политическом контексте приобретали различную трактовку. Можно сказать, что история постоянно переписывается, так как постоянно меняется настоящее. Поэтому прошлого как бесспорного эмпирического факта не существует, история есть процесс постоянной упорядоченной рефлексии, существующий для того, чтобы придать смысл настоящему, а в идеале (идеологии) и будущему.
Очевидно, что такой подход к истории в корне расходится с позитивистским взглядом на научное изучение прошлого. Последний трактует научный анализ истории как критику источников через очищение фактов от мифов и фантазий. Конструктивистский взгляд на историю полагает миф как активное начало, способствующее производству смыслов (в том числе и самой исторической наукой). В этом смысле историк не беспристрастный судья, устанавливающий истину, а конструктор, участвующий в «создании прошлого»
[73]
.
Такая трактовка исторической науки одновременно является вызовом и открывает новые перспективы. Двойственность подобного положения состоит в констатации того, что не существует реальности, которая может быть концептуализирована и проанализирована вне рамок языка и порожденных им значений. Ограничения и креативность языка при его столкновении с реальностью состоят помимо прочего и в том, что дискурс самим фактом своего существования продуцирует собственные интересы. Это делает тенденциозность (идеологическую в том числе) неустранимой, но одновременно открывает новые горизонты для исследования.
