Дела запущены… Зяма жалуется своему единственному сыну Ичейже, но тот только пожимает плечами:
— Пусть разведутся.
Пусть разведутся… Легко ему говорить, сам-то он, между прочим, счастлив в браке. Кроме того, Мейлеха Пика он с самого начала терпеть не мог, и вообще его, Ичейже, вся эта история мало волнует. Вот он и говорит теперь: «Пусть разведутся». А вдруг…
4.
И Зяма, поступившись гордостью, стал потихоньку писать письма своим киевским знакомым, чтобы те порасспрашивали, где сейчас Мейлехке Пик, чем занимается, что собирается дальше делать?
Ответы пришли очень неприятные. В письмах намеком сообщалось о гулянках, о веселых домах. О картах… О том, что Мейлехке часто видят вместе с его отцом, с этим реб «Меером-дреером
[216]
». Яблочко падает недалеко от яблони…
Зяма уже сам стал подумывать о том, чтобы съездить в Киев и добиться толку… Что значит «добиться толку»? Это дядя Зяма и сам не вполне понимал. Он только понимал, что «так» дальше продолжаться не может. Но не успел Зяма собраться в дорогу, как вдруг в один прекрасный понедельник в доме объявился Мейлехке Пик, будто с неба свалился. В изношенной одежде, с маленькой сумкой в руках. Как безработный комедиант. Шолом алейхем, я здесь!..
Мышиное личико и масляные глазки сияли застенчивой наглостью. Усики цинично шевелились. У Мейлехке был вид ловкого слуги, который, устроив очередную проделку, очень хорошо знает, что хозяин в нем нуждается и, вероятно, снова возьмет к себе на службу… Видно, друзья-приятели в Киеве дали ему понять, что в Шклове его ищут, что жена и теща «по нему сохнут».
Как только Зяма увидел это остроносое личико и услышал вороватый голосок, он, вместо того чтобы вскипеть от злости, сам впал в тот же игривый тон.
— А! — Зяма выбежал навстречу Мейлехке в ермолке и рабочем переднике. — Кого я вижу! Алейхем шолом! — И принялся с показной сердечностью трясти руку зятя. — Я тебя жду почти четыре месяца! Ты мне очень нужен…
У Мейлехке Пика камень с души свалился. Значит, в Киеве ему не соврали. И он с полукапризным, полуиспуганным удовлетворением в голосе переспросил:
— Вы… Вы в самом деле во мне нуждаетесь?
— О чем ты говоришь?.. Конечно, ты мне нужен! — Зяма, не переставая, тряс его руку. — Я же должен отхлестать тебя по твоим трефным щекам.
И тут же, не откладывая, Зяма вдруг прерывает свое затянувшееся приветствие, поднимает лапу и отпускает Мейлехке две такие увесистые горячие пощечины, что у того зазвенело в ушах, а из головы повылетели и шутки, и наглость. Мейлехке Пик сразу растерял весь свой гонор, все свое нахальство и игривость. Он растерянно шлепнулся прямо посреди дома на свою кожаную сумку и расхныкался, как побитый щенок.
— Па… па… за что вы меня бьете? Бу-у-у!..
Зяма, увидев своего одаренного зятька совершенно сломленным, немного смягчился:
— За что тебя бью? — скривился Зяма.
И, не ожидая ответа, бросился в спальню, выхватил из ящика комода учтенный вексель и сунул его Мейлехке под самые усики:
— Говори немедленно! Твоя подпись или моя?..
Мейлехке хныкал, якобы от раскаяния.
— Говори немедленно, не сходя с места! — ревел Зяма. — А не то в Сибирь сошлю!
Мейлехке Пик навострил свои мышиные ушки. Он, хоть и побитый, почуял, что Зямина злость начинает проходить, что сквозь крики слышна отеческая доброта. На самом деле сейчас в дяде Зяме уже было больше любопытства, чем гнева. В глубине души он все еще сомневался, что человек, а не злой дух, способен подделать почерк трех человек на одном клочке бумаги… Мейлехке это сразу понял. Он осторожно, как большая крыса, собирающаяся вгрызться в сыр, пошевелил редкими усиками над векселем. Перед заплаканными глазками заколыхался его шедевр, его искусное творение, которое играючи принесло ему три тысячи рублей. Сердце Мейлехке дрогнуло от скрытой гордости. Фальшивый вексель, который тесть держал у него перед носом, подействовал на него освежающе, как на черта — ладан…
[217]
Мейлехке, собрав остатки наглости, лукаво поднял на тестя заплывшие глаза и с былой избалованностью одаренного зятька попробовал задеть старую Зямину слабую струну:
— Пусть так, я… Но почерк! Что вы, тесть, скажете о таком почерке?
Эта смелость попала в самую точку. Зяма молча поглядел на избитые щеки Мейлехке, потом вытащил из нагрудного кармана очки в серебряной оправе, улыбаясь, нацепил их на мясистый нос и, стоя в грязном переднике напротив своего отхлестанного зятька, все еще сидящего на сумке, принялся всматриваться в фальшивый вексель. Зяма и сам не знал, как так вышло, но вдруг он почувствовал к почерку Мейлехке нечто вроде любви, забытой любви к неверной любовнице.
— Что правда, то правда, — тихо пробормотал дядя Зяма, и улыбка пробилась сквозь его строгость. — Почерок у тебя хороший… Разве это один почерок? Это же целых три почерка…
Но вдруг дядя Зяма вспомнил, что сказанное им — совершенно не к месту и не ко времени. Он сорвал с носа серебряные очки, лицо его снова приняло сердитое выражение, и он изрек:
— Лучше бы мне тебя совсем не знать!..
Помирились. В четвертый раз «помирились». Мейлехке своего добился. От пощечин, которые он впервые получил от тестя, он как-то онемел, стал меньше, тише. Не видно и не слышно. С домашними — приветлив, в делах — не ленив. Дядя Зяма уже стал благословлять свои раздающие пощечины руки и фальшивый вексель, который вернул ему ребенка в дом. Бог с ними, с деньгами. Лишь бы зятек стал человеком! Гнеся снова улыбается, Генка — шалит.
Но в самый разгар триумфа Мейлехке Пик опять пропал. Не пришел на ужин, не пришел после ужина, не появился после полуночи. Искали по всем родственникам и знакомым, но не нашли. Лишь назавтра утром кто-то узнал от извозчика Кушке Бранда, что еще вчера после обеда Мейлехке Пик уехал на пароходе. Что значит «уехал на пароходе»? Именно это и значит. Кушке Бранд своими глазами видел, как Мейлехке подымался по трапу. В руках он держал только маленькую сумку из желтой кожи…
Дома бросились проверять Гнесины украшения — нет украшений! Замок комода взломан долотом, на ящике остались следы. Не хватает жемчугов, которые подарила на свадьбу мама. Бриллиантовых сережек, подаренных киевской сватьей. Подарки Ичейже, ее брата, подарки дяди Ури — ничего нет!
В доме настал «тишебов»
[218]
. Тихий «тишебов». Зямины домашние замолчали, а потом стали потихоньку высказываться о том, о чем подумывали и раньше, но все, кроме Ичейже, боялись заговорить вслух — о разводе.
Барин в светлых туфлях
Пер. М. Рольникайте и В. Дымшиц
1.
