– У нас выступление в семь часов вечера, – сказала Элен. – Чем вы хотите сегодня заняться?
На этот счет у меня был однозначный ответ:
– Я хочу любой ценой убраться из города и провести время до вечера где-нибудь на море.
Жан-Франсуа сказал, что его машина в нашем распоряжении.
– Ну, тогда собирайтесь, – сказала Элен. – Что вы хотите делать на море? Купаться?
– Конечно, – сказал я. – Надо подняться за плавками и за полотенцем.
Когда, вскарабкавшись на шестой этаж, я открыл дверь нашего номера, со стороны набережной раздался залп. Похоже, события приобретали все более крутой оборот. Я успел найти плавки и полотенце и сунуть их в рюкзак, как вдруг в амбразуру окна жестко потянуло слезоточивым газом. Я бросился к окну, чтобы задраить его, но было поздно: должно быть, ветер переменился и наша комнатушка вмиг наполнилась невообразимой для дыхания смесью. Инстинктивно применяя какую-то сложную систему вдохов и выдохов, я вышел из номера, закрыл дверь на ключ и стал спускаться вниз по лестнице. Однако вертикальная шахта подъезда гостиницы, похоже, идеально втягивала в себя газ, как печная труба – дым, так что о том, чтобы дышать здесь, не могло быть и речи. Разбавленный газ немилосердно драл глаза. Когда я сбежал наконец на второй этаж в «Каравеллу», в моих легких уже не оставалось воздуха. Как ныряльщик, занырнувший слишком глубоко, я рванулся к балкону, от которого тянуло живительным сквозняком, и сделал пару освежающих вдохов. Журналист, прежде освещавший события с этого самого балкона, сидел теперь у стойки, сморкался в платок и пил кофе. Элен, Жан-Франсуа и Ольга тактично покашливали, как бы давая мне понять, что здесь ничего серьезного не случилось.
– Прежде чем ехать на море, нам надо зайти в «Les Oréades»
[68]
, где мы будем выступать вечером, – сказала Элен. – Предупредить их, что мы приехали.
В это время с набережной раздался второй залп.
– По-моему, пора уходить отсюда, – сказал Жан-Франсуа со своей неизменной улыбкой.
В балконный проем опять потянуло газом.
В результате мы, как говорится, ретировались быстрее, чем позволяют правила приличия.
На улице атмосфера была не столь ядовита.
– Что там происходит? – спросил я Элен. – На набережной?
– Кажется, жандармерия не пускает в город демонстрацию рабочих порта.
– А чего они хотят?
– Они хотят работать. Но по соглашению внутри Евросоюза Марсель теряет статус крупнейшего порта на Средиземном море. Крупнейшим портом будет теперь Генуя. А порт Марселя будет закрыт и приспособлен для сугубо туристических целей…
– Вот это да! Но Марсель… Вся колониальная торговля Франции… Как же так?
– Так решено: крупнейшим портом будет Генуя, а Марсель – культурной столицей Средиземноморья. Так что эти рабочие попали в очень серьезную передрягу. Непонятно, что им делать: переквалифицироваться в экскурсоводы? Уезжать в Геную, в Гданьск или в Одессу? Но там – свои рабочие и свои проблемы… То, что с ними происходит, – это драматично. Главное, что они не в силах ничего изменить.
Глобальный мир оказался жесткой штукой.
Рассуждая таким образом, мы дошли до книжного магазина «Les Oréades», где вечером планировалось наше выступление. Хозяином его оказался молодой длинноволосый парень, очень радушный. Мы согласовали время и собрались уходить, как вдруг он воскликнул:
– Послушайте! Я чуть не забыл… Вам посылка от Пьера Ландри… Он сказал, что это очень важно… – и скрылся за портьерой.
Я сразу все понял. И когда он появился с двумя томами Малларме в руках, я нисколько не был удивлен. Но к книгам прибавилась еще и коробочка.
– Что это?
– Чай. Пьер сказал, что русские любят чай…
Пьер Ландри, человек мечты и силы, воистину не знал пределов источаемой им щедрости!
– Как он успел, Элен?
– Не знаю. Существует служба срочной доставки автомобилем, но это стоит больших денег…
Я был пристыжен и поражен. Пьер был велик. По-настоящему велик, как человек. Тогда я совершенно не представлял, каким образом можно адекватно ответить ему…
– Мы едем?
Автомобиль Жана-Франсуа был таким же вызовом Взрослому Миру Серьезных Людей, как и его одежда: это был итальянский «Фиат» столь допотопной конструкции, что в его обводах еще даже не читались очертания «Жигулей», для которых более поздние модели «Фиата» как раз и послужили штамповочной формой. Однако машина передвигалась, что было важнее всего. Я понял, что, несмотря на шутовскую внешность, Жан-Франсуа принадлежит, по крайней мере, к полевым командирам на плато Тысячи Коров. Его протест затрагивал самые основы одномерного обывательского мировосприятия…
В тот день мы добрались до моря, отлично искупались и пообедали в ресторанчике на берегу, после чего, освеженные, дали одно из ударных выступлений в книжном магазине «Les Oréades», куда, против моего ожидания, собралось на удивление много народу. Вторая ночь в нашем бункере была спокойна. Утром докеры не повторили попытки прорваться в центр города.
Марсель реально сворачивал на путь культурной столицы Средиземноморья.
XII. Мы просто живем в эпоху постгуманизма, Элен
– Итак, – сказала Элен, когда мы прибыли в Тулузу, – сначала мы поменяем билеты, а потом позвоним Кристиану.
– А зачем нам менять билеты?
– В полночь начинается забастовка железнодорожников, и единственный поезд, который пойдет завтра в Париж, отправляется в 6 утра. Единственный верный поезд. Остальные отменяются. А нам завтра абсолютно необходимо быть в Париже. У нас последнее выступление в книжном магазине Чана. Очень важное выступление…
Заканчивалась вторая неделя нашего путешествия по Франции. И как бы быстро ни пролетело это время, я давно потерял счет домам и гостиницам, в которых мы ночевали, ресторанчикам, в которых мы обедали или ужинали, людям, с которыми нас знакомили, словам, которые были сказаны, и количеству книг, которые я подписал. Я не хотел зависать в Тулузе. Я хотел обратно в Париж, в квартиру Элен, где нас ждали два дня покоя перед отлетом в Москву. И в этом смысле забастовка железнодорожников представлялась мне весьма угрожающей. К тому же я не мог представить ее иначе, чем в знакомых образах, поэтому просто вообразил себе, что творилось бы на любом из московских вокзалов, случись там обвалиться расписанию: панику, толпу, бестолковщину, хамство ментов, воровство, невозможность добиться объяснения, унизительную беспомощность… Нет-нет, этого я не хотел!
– Почему бы нам не уехать отсюда, не дожидаясь забастовки? – не стыдясь своего малодушия, предложил я. – Зачем самим лезть в мышеловку?
– Мы обещали, – сказала Элен. – Значит, люди ждут.
Я всегда поражался неотразимости ее доводов, к тому же за ними стояло столь развитое и глубокое чувство долга, что перед ним собственные опасения и усталость – которые мы так легко отпускаем себе – из вполне простительных слабостей превращались в совершенно отвратительное малодушие.
