Без «краеугольного камня» – Мишеля – дом и вправду не устоял, хотя держался долго усилиями младшего брата, Алексея. Впрочем, повторение «прямухинской гармонии» было по многим причинам немыслимо. Устройство «гармонии» было практическим философствованием и даже служением, ему подчинялась вся жизнь усадьбы, ее быт и экономика: сад, а не прибыль были целью хозяйства; стоимость парка была обыкновенно почти равной стоимости помещичьего дома или дворца. Внешней стороне паркового мировоззрения соответствовала ясная, присущая разве что XVIII столетию чистосердечная вера в то, что такое вот беспорочное мироустройство возможно, что возможно, как Александр Михайлович Бакунин, женившись в сорок лет, перепланировать дом в 24 комнаты, где редко живало менее шести гостей одновременно, устроить вокруг парк, воплощающий гармонию мироздания, нарожать детей и выпустить их в мир, никакой такой гармонии не знающий. В мир, где мало-помалу брал верх дух наживы и обретали плоть и силу злосчастные идеи. Да что идеи – слова! «Дух разрушающий есть дух созидающий» – блистательный софизм Мишеля. Но ведь и софизмы исполнены смысла. Почему не наоборот – ведь естественнее и понятнее было бы? Почему разрушение и созидание оказываются тождественны? Ответа мы не знаем, однако ж результаты сего многозначительного тождества налицо. И Прямухино не исключение. Крестьянское хозяйство разрушено почти так же безвозвратно, как усадьба. От бакунинского дома уцелел лишь правый флигель, руина, давно переставшая быть прибежищем кому бы то ни было. Через парк школьники протоптали наискось дикие тропинки, родники затянулись, река Осуга ушла в сторону и закрылась непролазными кустами. В годы войны подлечившиеся солдаты из госпиталя, размещавшегося в здании бакунинской льняной мануфактуры, пробуя окрепшую силу, в липовой роще свалили старое дерево. Тогда еще были живы люди, помнившие, что это «Михаил». Теперь лип осталось только восемь, но никто уже не знает их по именам…
Когда-то, отправившись на исток Волги в надежде обнаружить некоторый метафизический, что ли, исток, исток Родины или самого себя, я впервые с изумлением обнаружил, что все предварительные предположения мои о том, что должно открыться, оказались ложными, что действительность беспощаднее, а главное – тупее, чем я позволял думать себе. Тупее и безнадежнее. И что уж если мы решились путешествовать с «открытым сердцем», чтобы составить себе понятие о том, что такое сейчас наша страна, то нам прежде всего следует готовить себя не к тому, чтобы изучать нравы и записывать предания, а к тому, чтобы терпеть. Терпеть само отсутствие нравов, без-нравственность, так сказать, беспросветное пьянство, равнодушие и беспамятство – в непереносном и непереносимом смысле слова. Привыкать к тому, что пространство культуры вновь оказывается диким ландшафтом, словно мы видим землю до того, как ее начали пахать и вообще систематически возделывать. Только стерпев все это, пересилив лютую гостиничную тоску, возможно, обретешь то, что искал: надежду. Раньше я много черпал надежды в природе или в той особенной красоте и красноречивости, которые присущи выразительной старинной архитектуре. Но со временем убедился, что природа принадлежит Вечности, а архитектура – Великому Прошлому, но ни тем, ни другим не утолить настоящего как насущной жажды и надежды будущего. И тогда я стал искать и находить людей – их оказалось множество, – которые удивительным образом совмещали в себе и память о Великом Прошлом, и достоинство жизни в Настоящем, и намагниченность Будущим – временем надежд.
О Сергее Гавриловиче Корнилове впервые я услышал зимой от друзей, заехавших в Прямухино поглядеть на церковь бакунинской усадьбы. И так узнал, что в Прямухине живет Хранитель, получил номер телефона и план проезда, нарисованный на бумажке. Слово «хранитель», впрочем, все объясняло; оно не случайно воскресло в языке, когда поля вновь обратились в пустоши; оно возникло как просьба духа помнить и сознавать себя, продолжаться в неразорванности. Ни один из встреченных мною хранителей (ключа ли от волжского истока, фотографий ли затопленных улиц города моих предков) не походил, в общем, на архивариуса, не все обладали научной полнотой знания о предмете, ими хранимом, но все сознавали, что сберегают сокровище, по какому-то странному принципу именно им доверившееся. А потому в задачу каждого входит не только помнить и научно достоверно знать, но и быть рядом, чтобы своею жизнью свидетельствовать о действительной ценности хранимого. Таких людей сейчас много, и, полагаю, именно их несовершенными усилиями страна наша и сберегается сейчас от растворения в Вечности природы.
С Сергеем Гавриловичем познакомились мы легко, я чуть опоздал к обеду, поэтому тут же посажен был под навес открытой кухни во дворе, возле которого прямо в котелке на костре («по-цыгански», как говорят деревенские) доходили до кондиции щи. Он рассказал о себе, и я подивился пестроте биографии: был режиссером, директором дома культуры, журналистом. Привычку готовить на открытом огне приобрел в Лапутии (был на Белом море такой дом, или даже страна такая, созданная биологом Вадимом Федоровым как один из бесчисленных во времена застоя островов неограниченной свободы). И коммерсантом даже пробовал в крепкой компьютерной фирме «Белый ветер». И тут дефолт. Все, кто уцелел в бизнесе, сразу сбросили балласт: недвижимость, аренды, людей, конечно. Начальник – отношения были прекрасные – вызвал Сергея Гавриловича к себе: «Так и так, тебе 59 лет. Что намереваешься делать?» Странно, что ответ для Сергея Гавриловича как будто и не был неожиданностью, хотя он ни к чему такому не готовился.
– Поеду в деревню дом покупать.
– Ну, тогда я тебе завидую…
Значит, дом: деревянные необшитые теплые стены, овальный стол, покрытый клетчатой скатертью, иконки в красном углу, фотография погибшего в Лапутии друга, CD-плеер, гитара, две печки, компьютер с выходом в Интернет, окно, распахнутое на мокрый куст сирени, Лесков в изголовье… Плюс еще терраска с огромным деревянным столом и лавками вокруг, предназначенная специально для гостей и горячих споров, отважная болонка Джоша (первоначально Джо, но вышел на поверку сучкой) и кошка Тимошка, прячущая котят где-то под полом во флигеле бакунинского дома. И наконец сам этот флигель, «Генеральный план реставрации парка бывшей усадьбы Бакуниных», замечательно красиво раскрашенный сообразно флористическому разнообразию пород, и собственно парк – сразу за калиткой огорода, роскошный массив зелени, где на поляне с обломком старого дуба косит траву какой-то мужик. Ну чем не простор для человека, которого обвал рубля чуть не вычеркнул из списков активно живущих с перспективой получать пенсию и собирать бутылки по помойкам?
Я Сергея Гавриловича прямо спросил – на каком основании он себя к этой усадьбе причислил и чем отличается от любого другого пенсионера, сажающего картошку и на склоне дней отдыхающего от суеты городской жизни? Он удивился:
– Так был же сон…
– Какой сон?
– Теперь можно сказать, вещий. Лет двадцать пять назад. Я в этих местах детство провел, всех хорошо знаю. И вот во сне иду я к председателю колхоза имени Ульянова-Ленина Барановскому и говорю: нельзя так жить! Надо что-то делать! – А?– он мне говорит. – Я и так все делаю. Что конкретно ты предлагаешь? – Я предлагаю, говорю, во-первых, выкинуть из церкви клуб и церковь эту открыть, попа нормального привести, чтоб все как положено. Во-вторых, выселить из барского дома учителей. Что они там у тебя друг на друге ютятся, как бичи? Что у тебя, лесу на три-четыре избы им нету? А в-третьих, – говорю во сне, – предлагаю здесь учредить музей. Причем такой музей… необычный! – А Барановский мне отвечает: – Так. Ты, значит, хочешь, чтобы меня из партии выгнали?
