В литературе о Бакунине до сих пор есть авторы, которые склонны видеть в написании этого документа пример «малодушия» Бакунина, его предательства и отречения от революции и даже его «любви к царю». Он действительно мог испытывать своеобразную благодарность Николаю I, поскольку тот дал ему возможность собраться с мыслями и высказаться по вопросам, жестоко мучившим его, – в первый раз за многие годы молчания. Ведь мы не знаем, что было в тот момент на душе у Бакунина: вероятно, он считал жизнь свою погубленной. Как и всякий узник, он перебрал свою жизнь шаг за шагом не один раз, и сомнения его относительно того, кем мог бы он стать, уродившись с таким характером, кажутся искренними. Ну, если не революционером – то кем? Колонистом в Новом Свете, моряком, постоянно испытывающим на себе яростную силу моря? Бакунин не знает ответа.
Правда, что Бакунин никогда никому, кроме Герцена, не упоминал об «Исповеди», понимая, что в Европе она погубит его репутацию революционера. И все же взяться за перо его побудило не раскаяние: для человека, обреченного до конца своих дней просидеть в каменном мешке, любое общение, любой диалог, любая игра, даже если это игра в кошки-мышки, это уже надежда. Бакунин принял правила этой игры и написал удивительный (в том числе и по искренности, и по силе) текст, где в уместных местах, как и подразумевал его договор с графом Орловым, он брал, довольно живо, покаянный тон… Каялся, что, приняв философию за венец человеческой мысли, был разочарован сверх всякой меры, каялся, что, сделавшись не по своей воле эмигрантом, познал всю глубину одиночества и отчаяния вне родины. Однако о делах революционных он пишет так, будто хочет Николая I увлечь картинами Свободы, Равенства и Братства! Да-с… Непростая это была партия. Все-таки письмо царю было его единственным шансом… И он этот шанс отыграл! Когда в 1857 году он был освобожден из тюремного заключения и отправлен в ссылку в Сибирь, выяснилось, что выигрыш таки остался за ним. Он был избавлен от погребения заживо! А когда он бежал, Александр II, вновь перечтя текст «Исповеди!», в ужасе вскричал: «Mais je ne vois pas le moindre repentir dans cette lettre»
[37]
. «Дурак хотел repentir», – ядовито добавляет Бакунин в письме к Герцену. Это письмо – важнейший для понимания «Исповеди» документ: «Я подумал немного и размыслил, что перед jury, при открытом судопроизводстве, я должен был бы выдержать роль до конца, но что в четырех стенах, во власти медведя, я мог без стыда смягчить формы, и потому потребовал месяц времени, согласился – и написал в самом деле род исповеди <…>, действия мои были, впрочем, так открыты, что мне скрывать было нечего – поблагодарив Государя в приличных выражениях за снисходительное внимание, я прибавил: Государь, вы хотите, чтобы я вам написал свою исповедь, хорошо, я напишу ее; но вам известно, что на духу никто не должен каяться в чужих грехах. После моего кораблекрушения у меня осталось только одно сокровище, честь и сознание, что не изменил никому из доверившихся мне, и поэтому я никого называть не стану…»
Действительно, рукопись Бакунина с точки зрения революционного такта совершенно безупречна. Больше того, он без всякого страха описал царю то, о чем тот и боялся, и хотел знать.
Вот описание революционного Парижа: «Лишь только я узнал, что в Париже дерутся, взяв у знакомого на всякий случай паспорт, отправился обратно во Францию. Но паспорт был не нужен; первое слово, встретившее нас на границе, было “La republique est proclamée à Paris”
[38]
. У меня мороз побежал по коже, когда я услышал это известие; в Валансьен пришел пешком, потому что железная дорога была сломана; везде толпа, восторженные клики, красные знамена на всех улицах, плацах и общественных зданиях. Я должен был ехать в объезд, железная дорога была сломана во многих местах, я приехал в Париж 26 февраля, на третий день после объявления республики.
На дороге мне было весело, что ж скажу Вам, государь, о впечатлении, произведенном на меня Парижем! Этот огромный город, почти центр европейского просвещения, обратился вдруг в дикий Кавказ: на каждой улице, почти на каждом месте, баррикады, взгроможденные как горы и досягавшие крыш, а на них, между каменьями и сломанной мебелью, как лезгинцы в ущельях, работники в живописных блузах, почерневшие от пороху и вооруженные с головы до ног; из окон выглядывали боязливо толстые лавочники с поглупевшими от ужаса лицами; на улицах, на бульварах ни одного экипажа; исчезли все молодые и старые франты, все ненавистные львы с тросточкой и лорнетами, а на место их мои благородные увриеры [рабочие], торжествующими, ликующими толпами, с красными знаменами, патриотическими песнями, упивающиеся своею победою! И посреди этого безграничного раздолья, этого безумного упоенья все были так незлобивы, сострадательны, человеколюбивы, честны, скромны, учтивы, любезны, остроумны, что только во Франции, да и во Франции только в одном Париже, можно увидеть подобную вещь!»
Место это отчеркнуто на полях карандашом и отмечено отчетливым «нотабене»: так вот, значит, какая она, революция! Ураган, взметающий баррикады до уровня крыш! Это тебе не несколько камней, из-за забора брошенных в императорских солдат при расправе с декабристами…
В другом месте Бакунин без обиняков пишет, почему он желал революции в России: «Когда обойдешь мир, везде найдешь много зла, притеснений, неправды, а в России может быть более, чем в других государствах. Не оттого, чтоб в России люди были хуже, чем в Западной Европе; напротив, я думаю, что русский человек лучше, добрее, шире душой, чем западный; но на западе против зла есть лекарства: публичность, общественное мнение, наконец свобода, облагораживающая и возвышающая каждого человека.
Это лекарство не существует в России. Западная Европа потому иногда кажется хуже, что в ней всякое зло выходит наружу, мало что остается тайным. В России же все болезни входят вовнутрь, съедают самый внутренний состав общественного организма. В России главный деятель – страх, а страх убивает всякую жизнь, всякое благородное движение души. Трудно и тяжело жить в России человеку, любящему правду, уважающему равно во всех людях достоинство и независимость бессмертной души, человеку, терпящему одним словом, не только от притеснений, которых он сам бывает жертва, но от притеснений, падающих на соседа!
Русская общественная жизнь есть цепь взаимных притеснений: высший гнетет низшего; сей терпит, жаловаться не смеет, но зато жмет еще низшего, который также терпит и также мстит на ему подчиненном. Хуже же всех приходится простому народу, бедному русскому мужику, который, находясь на самом низу общественной лестницы, уж никого притеснять не может и должен терпеть притеснения от всех по этой же русской пословице: “Нас только ленивый не бьет!”». Взятки, воровство, всеразъедающая коррупция, засилье чиновников и всепроникающий страх – вот болезни, которыми, по Бакунину, больна Россия. А против такого зла один страх недействителен. «…Необходимы другие лекарства: благородство чувств, самостоятельность мысли, гордая безбоязненность чистой совести, уважение человеческого достоинства в себе и в других, а наконец и публичное презрение ко всем бесчестным, бесчеловечным людям, общественный стыд, общественная совесть! Но эти качества, силы цветут только там, где есть для души вольный простор, а не там, где преобладает рабство и страх. Сих добродетелей в России боятся, не потому, чтобы их не любили, но опасаясь, чтобы с ними не завелись вольные мысли…»
