К тому необходимо учесть, что был за день: пятого сентября ведь проснулись с таким ветром, что прощай осень. Из-за Ляминой корги натянуло на Бахту туч и мраку, и шибанула вьюга натурально: собаки в снегу, визжа, катаются, зима! Кто не успел с делами – с того берега сено вывезти иль заготовить дров, – конечно, притух. Мы, правда, с Мишей Тарковским в последние солнечные дни отборного плавника бревен тридцать собрали и сплавили по реке, и даже Ленька трактором своим нам плот из воды выдернул, но надо ж еще распилить все это хозяйство, а погода давит хуже похмелья, чуть ползает народ с мрачными мыслями, а не пора ли резать скотину, ибо если снег с сентября по май считать, хоть сдохни, не напасешься ее кормить. Сразу у баб дурь завелась: стали говорить, будто повадился ходить в деревню со стороны ли фермы, со стороны ли дизельной медведь, и уже не раз будто видели его.
А с полдня седьмого отпустила зима, только оставила возле домов поникшие цветы да обваренную морозом картофельную ботву в огородах. Разгладилась река. Сразу кинулся народ под угор, к лодкам – кто за сеном, кто проверять заброшенную снасть. Расчет, видно, на это и был, ибо едва вернулись первые с уловом, едва протащили мы с Мишей наверх завернутого в рогожу первого этого осетра, вдруг будто гром средь неба голубого: рыбинспекция! Оттого ли, что много народу в этот час топталось на берегу (кто на охоту собирался, кто на реку, кто вернулся с реки), а только вся деревня стала свидетелем этого коварства. И бабы заругались отчаянно, а мужики сосредоточенно закурили папиросы. Все были: Ленька-тракторист, и Генка Подоспатый, и Васька-«сварной» (сварщик), и Генка Соловей, лучший, должно быть, в Бахте охотник, и Володька Мохнатый, владелец нескольких замечательно породистых коз с грозно торчащими в разные стороны огромными рогами, Толяны были оба, и даже был достойнейший представитель кетского народа дядя Коля Черт Побери, собравшийся как раз со своими на охоту, и мальчишки, обвешанные ружьями, невесть откуда вырулившие к берегу на мотоцикле, и тетя Сара с биноклем, и бабка Амфимия с биноклем же, из-за своих заборов неотрывно следящие за маневрами на воде плоского, похожего на бронетранспортер водометного катера рыбинспекции и ненавистной, безжалостной, всенастигающей моторки «Крым» о двух «Джонсонах», мощных американских моторах…
Поднявшийся переполох быстро стих, ибо, как ни стремительно налетел рыбнадзор, еще стремительнее, еще необъяснимее исчезли с реки все до единой деревенские лодки. Опасности для своих не было. Катерок, бестолково рыскнув по реке вправо-влево, ткнулся в конце концов в берег у деревни возле большого буксира, и «Крым», как нож, рассекающий воду, осел на волнах, словно подбитый крохаль. Народ приготовился уже посмеяться над незадачей инспекторов, чей промысел – именем закона кормиться за счет зазевавшихся на воде, но тут случилось такое, чего никто не ожидал. С верхнего конца деревни вдруг сорвалась красная «Обь» и стрелой, прямехонько полетела к тому берегу, где у народа были расставлены снасти. То ли Петя Тугунок был спросонья, то ли с похмелья, то ли впрямь, как потом утверждал, в простоте душевной ничего не заметил, но только спасти Петю почти уже не оставалось возможности.
– Петя!!! – переживая, загалдели мужики. – Да что ж он, ёканый бабай, ничего не видит, что ли? Он что, совсем, что ли, трёкнулся?
Петя не видел. Рыбинспекция, конечно, такой удачи уже не ждала, а потому до поры ни катер, схоронившийся за буксиром, ни «Крым», безвольно телепающийся на волнах и совсем потерявший свой грозный вид, даже не шевельнулись. И только когда Петя, раз, другой кинув кошку, зацепил на дне свой самолов, за кормою «Крыма» вскипел огнедышащий бурун и инспекция, как коршун, кинулась на добычу.
Вся психология партизанской войны делается понятной в такие минуты: как ни ругали бабки Петю за слепоту, теперь спасать надо было мужика. Кинулись к дяде Коле, за плечом которого висело ружье: «Стреляй, дядя Коля!» Черт Побери передернул затвор, два выстрела прокатились по Енисею, как гаубичные раскаты. Петя поднял наконец на белый свет глаза, но было поздно – «Крым» уже настиг его, и туда же, к месту расправы, выворачивал катерок. Расправы, однако, не последовало, и хоть инспекторы видели, как Петя рефлекторным движением бросил в воду снасть, это их даже не рассердило, а скорее позабавило.
– Что, дед, мотор заглох? – насмешливо и добродушно кричали они. – Не бойсь, заведем тебе мотор!
– Дедом назвали, – горячился потом Петя, дабы вернуть расположение народа, раздосадованного его промашкой. – Сопляки, молокососы…
У всех на глазах ведь отпустила Петю инспекция, и катерок деловито пошел вдоль берега подряд кошкой цеплять все, что залегло на дне – с рыбой или в ожидании ее.
– Сейчас весь тот берег продерут, – сказал Генка Соловей. – Аккурат наедут на мой самолов. Не столько крючки жалко, как фал…
– Подняли что-то. Мишка, твой?
– Чтоб вам, паразиты… – начала было бабка Амфимия, оторвав от глаз бинокль, но задохнулась, наливаясь проклятьями. – Чтоб вам осетр на полста килограмм попался! Чтоб он вас всех утопил!
Бывают дни как на заказ, когда все сразу валится на человека – и смех, и грех, и крестины, и похороны. Таков был и этот день. И без налета инспекции в нем хватило бы пороху, чтобы закончиться каким-нибудь фейерверком, а тут еще погода, вечер пятницы, да ко всему с самого еще утра двенадцать охотников, отборные мужики деревни, выплатили свои аренды и выкупили лицензии на зимний сезон и по этому поводу то сходились гурьбой, то на короткое время рассасывались по делам, чтобы вскоре снова сойтись, чуя близкую волю и близкое расставание со всем человеческим миром, с деревенскими заботами, с детьми и женами и вновь остро ощущая свое сообщество и братство промысловых людей, своенравных и неукротимых, и от одного этого уже пьянея и веселясь. А после того, что случилось на реке, уже не только охотники, но и вся Бахта взбудоражилась и в воздухе совершенно явственно, как грозой, которая обойти стороной не может, запахло пьянкой. Но пьяных не было (необыкновенный, но подлинный факт, которым отличие сибирской деревни от среднерусской, может быть, характеризуется наилучшим образом), ибо все до последнего пользовались погодой, чтобы докончить брошенные дела. Только в три часа ночи забухали на нашем крыльце тяжелые сапоги, послышались сквозь сон хриплые голоса и хохоты, и пьянка обрушилась-таки на Мишкин тишайший дом, где я в тот момент в темноте за печкой дышал доходягой, сотрясаемый первыми приступами лютого, но, к счастью, однодневного гриппа, неуклонно тупея и чувствуя, как наливается жаром голова.
В придачу к бутылке на столе опять возник осетр – в виде уже свежей икры в трехлитровой банке, – а также тугунок укропного посола, картоха, хлеб, но все же слово «пьянка» по отношению к тому, что происходило, употреблено несообразно: ибо когда восемь мужиков до утра обходятся одной поллитрой, это не пьянка, а сказка какая-то. При этом, правда, орали, хохотали, гоношились, курили и придуривались, как доподлинно хмельные и счастливые люди, до самого утра. Такая традиция: выкупили лицензии – считай, подступило время собираться в тайгу. И, значит, пора всем братьям встретиться и наведаться друг к другу лично перед долгой разлукой: здесь не Завидовское охотхозяйство
[40]
все-таки, Сибирь по соболю работает, и выбирать его из тайги приходится долго и кропотливо, и, забравшись на свой участок, не скоро увидишь человеческие лица.
