Как ни странно, наиболее требовательно к московским Мишкиным занятиям подходит Гена Соловей. В его отношении к ним нет никакого пренебрежения к литературе. Напротив. Гене бы хотелось, чтобы Миша написал что-нибудь «серьезное». Роман. Скажем, о том, как из России отправляют сюда, в Туруханский край, ссыльного. Какого-нибудь социал-демократа. Или нет, на социал-демократов Гене, пожалуй, наплевать. Лучше крестьянина. И вот мужик, пока тащится этапом, все думает, что непременно погибнет здесь, сгинет в пустыне, в холоде. А приезжает – и вдруг видит, что попал… на чудесную землю. Обильную, вольную. Леса – навалом, дичи – навалом, рыбы – навалом. Климат бодрый, здоровый. Люди сильные, свободные, не заезженные всей этой российской жандармерией, не загаженные. Только радуйся! Только живи! И он начинает жить…
Замысел Соловья поразительно продуктивен, потому что, как только берешься хоть чуточку разрабатывать его, сразу же и неизбежно открываются очень интересные вещи.
Во-первых, Гена прав и никто из политических ссыльных для предполагаемого им беспорочного житья и радости на лоне природы не годится и, следовательно, не может стать героем его романа. Декабрист М.С. Лунин, скажем, прогуливается с княгиней Марией Волконской берегом Ангары и даже замечает великолепие окружающей его природы, но ему мало этого. Письма свои из Сибири он пишет исключительно для Петербурга (и пишет по-французски), при этом не умея или не желая скрыть своей устремленности на Запад – и не в столицу даже, а еще дальше, в Европу: «…помню свидание в галерее замка N, осенью, в холодный дождливый вечер. На ней было черное платье, золотая цепь на шее и на руке браслет, осыпанный алмазами, с портретом предка, освободившего Вену. Девственный взор ее, блуждая туда и сюда, будто следил фантастические изгибы серебряных нитей на моем гусарском ментике…»
Оставим Лунина: герой Бородинского сражения, кавалергард, открыто перекрестившийся в католичество да еще впитавший в русскую душу польскую фронду, он и в отечестве своем был чужак, здесь – невольник. Оставим вообще декабристов. Но ведь после них тысячи политических прошли через Сибирь. Неужто никто из них не переключил внимание свое с того, что занимало его прежде, на жизнь края и народа, средь которого он оказался? Мы оглядываемся в полном недоумении: никого нет. Единственный пример, мне известный, – Д.А. Клеменц, землеволец, который, будучи сосланным в 1879 году в Восточную Сибирь под надзор полиции, вскоре совершил несколько научных экспедиций по Сибири и Монголии, а вернувшись в конце века в Петербург, стал сначала старшим этнографом Музея антропологии и этнографии Академии наук, а затем – организатором этнографического отдела Русского музея…
Второе, что непременно выяснится, – это полное смешение здесь, в европейской России, географических представлений о Сибири (и, похоже, чем дальше на запад, тем жутче представляется она; во всяком случае, современный писатель Кеннет Уайт в прекрасном геопоэтическом исследовании «Дух странствия» убежденно говорит о «заледенелых тундрах Сибири»). Меж тем «райские места» в районе Бахты, где предполагал бы поселить своего героя Гена Соловей, находятся не менее чем в 400 километрах к югу от полярного круга (то есть южнее Архангельска и гораздо южнее, скажем, Рейкьявика). Это места действительно уникальные по красоте и богатству природы, но и они, похоже, в царские времена представлялись сущим адом: «политических» сюда не ссылали. Шушенское, где отбывал ссылку Ленин, – как минимум на тысячу километров южнее Бахты; знаменитая Акатуйская каторжная тюрьма находится так же далеко от Туруханска, как Астрахань от Ярославля. На это обращал внимание П.А. Кропоткин (которого, как и М.А. Бакунина, легко представить себе в Сибири невольником, но который, однако, находился здесь по собственному хотению и именно здесь выносил зачатки своего идейного анархизма): «Сибирь – не мерзлая страна, вечно покрытая снегом и заселенная лишь ссыльными… Растительность Южной Сибири напоминает флору Южной Канады…» Туруханский же район, где, как известно, живал на поселении товарищ Сталин, стал местом массовой ссылки лишь во время первой русской революции; и когда Сталин не без пользы для здоровья проводил тут время, в туруханской ссылке было едва ли 100 человек.
Наконец, выяснится третье обстоятельство, принципиальное для понимания нашей истории вообще: несмотря на титанические полицейские усилия самодержавия, которые во всем мире сделали слово «Сибирь» синонимом проклятья и изгнания, роль каторжан, ссыльных и поселенцев (при помощи которых предполагалось колонизовать край) в освоении Сибири оказалась удручающе мала. Крепко оказалось лишь то, что безо всякой государственной помощи и вне всякого государственного замысла создавалось непосредственно народом.
Роль «каторги» свелась к нулю, когда были выработаны Нерчинские серебряные рудники, а золотые прииски на Каре истощились настолько, что их сочли возможным отдать в руки частных промышленников. Отвод «на поселение» оказался чисто бюрократической утопией. Кропоткин пишет, что из полумиллиона человек, высланных в Сибирь за 60 лет XIX столетия, лишь 130 тысяч числились позже в административных списках – остальные исчезли неизвестно куда. Были попытки строить за казенный счет поселенцам дома – в результате целые поселки оставались пустыми; давали крестьянам по 50 рублей, если кто выдаст дочь за поселенца, но, как правило, это никого не соблазняло. Испорченные этапами, не имеющие навыков жизни в этих краях зятья были никому не нужны. Не менее ста тысяч человек ежегодно находилось «в бегах», пробираясь из Сибири на запад или вообще неизвестно куда. В некоторых районах охота на «горбачей» (как прозывали беглецов) на проторенных бродяжьих тропах у местных охотников-метисов превратилась в вид жестокого промысла. В целом, по заключению Кропоткина, помимо некоторого положительного влияния русских и польских политических ссыльных на развитие ремесел и такого же влияния на развитие земледелия крестьян-сектантов и украинцев (которые высылались в Сибирь целыми волостями) полуторавековая история государственной колонизации Сибири не дала ничего…
А между тем Сибирь оказалась заселенной миллионами русских, которые пришли сюда самостоятельно, без чьей бы то ни было помощи; и если в Америке движение на Запад стало символом жизнестойкости и вечной молодости легкой на подъем нации, то в России Восток не стал таким же символом лишь оттого, что изначально был испакощен рабством и каторгой и потом, в советское время, в еще большей степени был испаскужен опытом ГУЛАГа. Сибирь не могла стать Америкой оттого, что всякое самостоятельное движение народа должно было по возможности не обнаруживать себя, чтобы не напороться на какую-нибудь препону, запрет, раскулачивание или «укрупнение», и в идеале вообще должно было бы скрыться, уйти в параллельное пространство/время, как жизнь староверов, протекающая через всю страну от Двины до Амура словно в другом измерении, из которого, положим, есть «выходы» (в том числе и здесь, на Енисее), но куда досужему чужому человеку вряд ли откроется «вход». Единственное время, когда этот дерзкий, «американский нерв» в русской жизни ожил и весь наполнился токами открыто, был период столыпинских реформ. Но Столыпин был убит, и после него (и, конечно, во всем в пику ему) в российской истории на долгое время воцарился Cталин. Почему наша Америка открыта, но до сих пор не объявлена, почему наша свобода, как и в пушкинские времена, «тайная» и почему все остальное…
