В 1955 году Арман Гатти неожиданно получил премию за репортаж «Ваш специальный корреспондент передает из клетки с дикими зверями». Статус премии предполагал приз за репортаж, написанный в далеком путешествии, поэтому Армана срочно командировали в Аргентину. Аргентина в то время была демократической страной без признаков латиноамериканского диктаторства. За время командировки в стране произошел переворот, и Донки бежал через границу в автомобиле молодого прогрессивного врача, которого звали Эрнесто. Эрнесто Гевара. Тот еще не был революционером. Весь свой революционный путь – от встречи с Фиделем до последней пули в Боливии в 1967-м – он прошел перед глазами своего друга, анархиста с душою художника. Свой фильм об Эрнесто Гевара, каким он его знал, Арман Гатти назвал «El otro Сristobal». И хотя в 1962-м именно эта работа Гатти представляла Кубу на фестивале в Каннах, никто, включая самих кубинцев, не мог не признать, что образ великого Че представлен в весьма необычной трактовке. «El otro Сristobal» – значит другой Христофор, другой Колумб, первопроходец и первооткрыватель Нового Света, может быть, света новой революции – не той, которую возглавил его друг Фидель, а той, с образом которой он сумел стать «кем-то большим, чем человек». При этом ассоциативный ряд увлекает нас еще дальше: Колумб – Colombo – Голубь. Эрнесто Гевара = голубь революции. Возможно ли? Сейчас бренд «команданте Че» решительно не допускает такой трактовки, ибо она изнутри подрывает собственно бренд, являющийся дорогостоящей товарной маркой. Но кто знает, с кем переходил аргентинскую границу Арман Гатти? А уж ему-то, поверьте, наплевать на товарные марки, его интересует истина – в том виде, в котором она стала достоянием его собственного опыта.
Он был слишком крут для этого мира. Та самая газета, которая дала ему имя, в конце концов вынуждена была отказаться от его репортажей как «оскорбляющих правительственное достоинство». Что ж, он вынужден был покончить с газетой. Журналистика не была ведь первым шагом на пути непонимания его окружающими. Пытаясь воплотить собственные взгляды, он неизбежно доходит до пределов того, что предлагается ему системой.
В конце концов из всех возможностей осталась одна – театр. Первая его пьеса – «Воображаемая жизнь дворника Огюста Г.» – была посвящена отцу и прогремела на весь Париж, когда на представление в театр «Одеон» были приглашены все парижские дворники. В 1970 году он подвел суровый предварительный итог своей работе: «Если театр – это не борьба, если его не интересуют заботы, битвы и надежды людей моего века, то он не имеет смысла… Написание пьесы требует чистой совести и ясного сознания. Того же я требую от других… Что я по-настоящему ненавижу – так это успех, “успешных” людей, все, что они вкладывают в это слово. Я твердо убежден в одном: я буду всегда, всегда на стороне угнетенных…»
Но это только половина правды. Да, он на стороне угнетенных, но последние интересуют его по-настоящему лишь в тот момент, когда они осмеливаются противостоять угнетению («страдания, если они не ведут к борьбе, становятся соучастием»), когда они утверждаются как персонажи борьбы и оставляют на этот счет свидетельство, пусть нелепое и смешное с практической точки зрения: оперу на лебедином языке или платье королевы майя. «Вопрос не в том, выиграть или проиграть. Вопрос в том, чтобы сражаться». Без этого неумолимого сопротивления не работает «принцип надежды» Армана Гатти. История ужасна в слишком многих своих проявлениях, но только сопротивление спасает ее от отвратительного торжества палачей. Сопротивление и есть надежда.
Театр выстреливал революционными пьесами, которые становились сгустками надежды; увы, нет смысла перечислять их, поскольку ни одна из них не известна ни русскому зрителю, ни хотя бы читателю. В 1969 году цензура запретила пьесу «Страсть генерала Франко». Гатти порывает с официальным театром и уезжает в Германию, чтобы там, на улицах, с актерами альтернативных театров наметить то, что он создаст потом сам, со своими. В конце восьмидесятых со своими «loulous» он начинает самую сложную работу – работу над семантикой языка. Все эти «мальчики и девочки» – отбросы общества – особенно уязвимы со стороны языка, подметил Дж. Иреленд, «ибо быть маргинальным сегодня – это быть прежде всего лишенным своего языка. Циничное присвоение языка улицы рекламой и кинематографом (в коммерческих целях) заключает этих молодых в пустоту слов, которая мешает им думать иначе, чем в терминах общества, которое их обрекло». Противостоять этой деградации слова, превращению слова в этикетку, «запустить» язык, загрузить его новыми возможностями становится как никогда политической задачей. «Быть творцом языка, быть его первопроходцем, его охранителем – значит находиться в эпицентре тех сил, которые нами управляют сегодня».
Вот это сказано!
Ну а что, что противопоставляет он, бывший юный Лермонтофф и Донки, этому безъязыкому миру? Какие гимны он поет и сохраняет ли силу его слово, которое когда-то уже не удержало его в хождении по волнам?..
Слова читают меня
Те, которые я пишу сейчас
И те, что рассеяны вокруг, в книгах
Которые мне удалось прочитать.
А что до слов моих учителей
Мишо
Чжуан-цзы
Грамши
И Рабби Абулафия —
Они поют меня…
Иногда мне кажется, что его подолгу читает и даже поет Элен – удивительная женщина, в волшебном мире которой по-прежнему неустрашимый, но сильно постаревший Донки нашел самое надежное оружие сопротивления – любовь.
IX. Пьер Ландри: человек мечты и силы
Первый город, в который мы направлялись, был Тюлль. Именно там размещался знаменитый книжный магазин Пьера Ландри, который умудрился распродать треть тиража моей книги и не вернуть издательству ни одного экземпляра; позже я узнал, что великий Пьер никогда ничего не возвращает, в отличие от других книготорговцев. Он долго выбирает книги, но, выбрав, покупает нужное, с его точки зрения, количество экземпляров и уж потом распространяет их, как хочет. Мою книгу он заполюбил так, что в новом, только что отстроенном магазине выложил ее на круглом столике рядом с другим русским автором, с которым неуместно любое сравнение. И все. Больше в магазине тогда ничего не было. Только две любимые книги. Именно тогда, в марте, он звонил мне в электричку и приглашал погостить к себе домой.
Я спросил Элен, как мы поедем в Тюлль: автомобилем Жерара или железной дорогой.
– Железной дорогой.
– Почему? – Путешествие на автомобиле представлялось мне куда как более романтичным.
– Потому что Жерар переоборудовал свой автомобиль в пикап, и теперь сзади там просто кузов, в котором он развозит книги.
– Шеф издательства сам развозит книги по магазинам?
– Да. А почему бы и нет?
Я задал еще один идиотский вопрос, на который правильный ответ могла найти только Элен.
– Элен, – спросил я, – а какой вообще смысл издательству отправлять нас втроем, оплачивать нам гостиницу и все такое прочее, если мы объедем от силы пять-шесть городов и увидимся, самое большее, с пятьюстами человек?
