— Ты знаешь, я никогда не любила бедного Дика, а все же мне досадно на мистера Фарквара за то, что он так запросто исключил его из компаньонов фирмы. Этого я больше всего не могу ему забыть, даже больше, чем его предложение посылать Леонарда в школу. Он будет настоящим королем у себя в конторе! Разве ты, Терстан, не способен учить Леонарда лучше любого учителя в Англии? Но я бы не обратила внимания на эту обиду, если бы мне не было жаль Дика, хотя я всегда его терпеть не могла. Значит, он начнет трудиться в Глазго за самое скромное жалованье — никто не знает, насколько скромное, — а мистер Фарквар станет забирать себе половину вместо трети здешних доходов?
Брат не мог ответить ей, да и Джемайма только долгое время спустя узнала, что часть прибыли, которая приходилась бы на долю Дика как младшего из компаньонов, если б он оставался участником предприятия, аккуратно откладывалась для него мистером Фаркваром: вместе со всеми накопившимися процентами предполагалось выплатить ее Дику, когда блудный сын поступками докажет свое раскаяние.
Дни, когда Руфь бывала свободна, казались Бенсонам настоящими праздниками. Она старалась сбросить с души груз забот и печалей и являлась бодрой и услужливой, всегда готовой помогать людям без всякой аффектации, но со свойственным ей от природы обаянием. Тонкая штопка, которой уже не могли заниматься пожилые женщины, чье зрение ослабело, откладывалась для ловких и проворных пальчиков Руфи. Переписка и письмо под диктовку мистера Бенсона исполнялись Руфью с веселой готовностью и давали отдых усталой спине пастора.
Но больше всех радовался Леонард, когда Руфь приходила домой. Тут начинались и взаимные признания, и нежный обмен знаками любви, и веселые прогулки, с которых мальчик возвращался все более окрепшим благодаря руководству матери. Теперь всем в доме Бенсонов было понятно, какое потрясение Руфь и Леонард испытали после раскрытия тайны. Руфь даже удивлялась своей прежней трусости, заставлявшей ее скрывать правду от своего ребенка — правду, которая, несомненно, должна была рано или поздно выплыть наружу и которую нельзя было скрыть от Бога, милостиво охранявшего ее ребенка. В глубине души Руфь благодарила Бога за то, что правда открылась тогда, когда Леонард был еще слишком мал, чтобы заинтересоваться своим отцом. Если впоследствии у мальчика втайне и возникало связанное с этим незнанием злое чувство, то он никогда не выражал его вслух. Прошлое было словно запечатано по негласной договоренности между ними. И так, в благих начинаниях, проходили для них дни, месяцы и годы.
В это время случилось одно незначительное происшествие, которое, может быть, и не стоило бы называть событием, но мистеру Бенсону оно представилось важным. Однажды, примерно через год после удаления Ричарда Брэдшоу из торговой фирмы его отца, пастор встретил на улице мистера Фарквара, и тот рассказал ему о добром и похвальном поведении Ричарда в Глазго, куда мистер Фарквар недавно ездил по делам.
— Я намерен сообщить об этом его отцу, — сказал он. — Мне кажется, все семейство слишком усердно соблюдает негласный запрет на упоминание имени Ричарда.
— Негласный запрет? — переспросил мистер Бенсон.
— О, извините! Я неверно выразился из-за ложного чувства, которое испытывает тот, кто говорите привыкшим к точности ученым. Я хотел сказать, что мистер Брэдшоу установил для себя правило немедленно выходить из комнаты, как только упомянут имя Ричарда. Он делал это с вызовом, и мало-помалу все поняли: отец желает, чтобы о Ричарде даже не заикались. Все бы ничего, пока о Ричарде нельзя было сказать ничего доброго. Но сегодня вечером я отправлюсь к мистеру Брэдшоу и позабочусь, чтобы он дослушал до конца рассказ о Ричарде. Он, конечно, никогда не станет образцом добродетели, поскольку воспитание убило в нем всякое нравственное мужество, но если постарается, то исправится. И пусть Ричард уже не станет гордостью отца, но и стыдиться его будет решительно не за что.
В следующее за этим разговором воскресенье и произошло то маленькое происшествие, о котором я упомянула выше.
Во время обедни мистер Бенсон заметил, что большая скамья, отведенная в церкви семейству Брэдшоу, больше не пустует. В темном углу была видна склоненная в молитве седая голова мистера Брэдшоу. Когда он в последний раз здесь молился, волосы его были еще серо-стального цвета, и даже на молитве он стоял выпрямившись, словно показывая: правоты у него столько, что хватит и ему самому, и найдется еще избыток, позволяющий судить других. Теперь убеленная сединой голова мистера Брэдшоу ни разу не поднялась. Отчасти эту скромность можно было приписать тому неприятному чувству, которое неизбежно должно было у него возникнуть, ведь он открыто отступал от однажды данного им обещания никогда больше не входить в церковь, где совершает богослужения мистер Бенсон. И поскольку подобное чувство свойственно всем людям, а таким, как мистер Брэдшоу, в особенности, то пастор из чувства уважения вышел из церкви вместе со всеми своими домочадцами.
С этого дня мистер Бенсон почувствовал уверенность, что дружеское расположение к нему мистера Брэдшоу вернется, хотя и должно пройти еще некоторое время, прежде чем они смогут возобновить знакомство.
ГЛАВА XXXIII
Мать, которой можно гордиться
Старожилы помнят еще те тяжелые годы, когда эпидемия тифа прошла по всей стране как моровая язва. Тогда многих коснулось глубокое и неутешное горе, вызванное смертью родных, а те, чьи близкие сумели выжить, стараются вовсе не вспоминать это время. Страшны и мучительны были всеобщие опасения, невыносимо постоянное ожидание появления болезненных симптомов. На все общество опустилось, подобно туче, мрачное уныние. Тревога, охватившая людей, оказалась столь же велика, как и предшествовавшее ей легкомысленное чувство воображаемой безопасности. И воистину так, ибо со времен царя Валтасара знаки судьбы, повергнувшие в молчание пирующих на празднике жизни, не были столь ужасны.
Это случилось в тот год, до которого дошла моя история.
Лето выдалось великолепное. Правда, некоторые жаловались на удушливую жару, но в ответ им указывали на обильную и роскошную растительность. Ранняя осень оказалась сырой и холодной, но на это не обратили внимания, потому что всех увлекли праздничные торжества, посвященные военной победе, о которой трубили все газеты и которая давала пищу разговорам. В Эклстоне торжества были более масштабными, чем во многих других городах, так как предполагалось, что победа откроет новый рынок для местных мануфактурных изделий и торговля, ослабевшая в течение двух последних лет, оживет с удвоенной силой. Кроме этих законных причин для хорошего настроения, в городе наблюдалось оживление по поводу новых выборов, так как мистер Донн принял должность в правительстве, которую предоставил ему один его влиятельный родственник. На этот раз Крэнуорты уже не были столь самоуверенны и организовали ряд пышных празднеств, чтобы снова привлечь на свою сторону эклстонских избирателей.
Пока горожан поочередно занимали эти темы — то грядущее возрождение торговли, то возможный исход выборов, то балы в Крэнуорт-корте, где мистер Крэнуорт протанцевал со всеми прекрасными представительницами эклстонской лавочнократии, — в город между тем неслышными шагами прокрадывалась ужасная болезнь, которая никогда не исчезает полностью в жалких притонах порока и нищеты, но живет, притаившись во мраке, как дикий зверь в своей укромной берлоге. Началась она в содержавшихся ирландцами меблированных комнатах низшего разряда, но там смерть была явлением обычным и не привлекла большого внимания. Бедняки умирали, не получая помощи медиков, которых просто не уведомили и которые впервые услышали о распространяющейся эпидемии от католических священников.
