Он произнес последние слова очень грустно (так, по крайней мере, показалось Руфи) и сделал вид, что хочет высвободить свою руку из ее руки. Она тихонько придержала ее:
— Не покидайте меня, сэр. Это правда, у меня нет друзей, кроме вас. Не покидайте меня, прошу вас. Но умоляю, скажите, скажите, что мне делать?!
— И вы поступите так, как я вам скажу? Доверьтесь мне, я на все для вас готов. Я вам посоветую то, что мне кажется самым лучшим. Вникните в свое положение. Миссис Мейсон опишет вашему опекуну все, что случилось, самым преувеличенным образом. Он, как вы говорили, не питает к вам особенной любви и, конечно, откажется от вас. Я хотел бы помочь вам — может быть, через мою мать — или, по крайней мере, сколько-нибудь вас утешить, не правда ли, Руфь? Но меня здесь не будет. Я уезжаю далеко и не знаю, когда вернусь. Таково ваше настоящее положение. Теперь послушайте мой совет. Пойдемте в этот трактирчик. Я закажу вам чаю, он вам сейчас совсем не помешает, и оставлю вас пока что тут, а сам схожу домой за экипажем. Вернусь я самое позднее через час. Тогда будь что будет, а мы окажемся вместе. Мне этого довольно, а вам, Руфь? Скажите «да», скажите хоть шепотом, но доставьте мне наслаждение услышать это. Руфь, скажите «да»!
Тихо, нежно, нерешительно сорвалось роковое «да», бесчисленных последствий которого Руфь не могла знать. Ее занимала одна только одна мысль: быть с ним вместе.
— Как ты дрожишь, дружок! Тебе холодно, моя милая. Войдем скорее в комнату, я закажу чай и сейчас же отправлюсь.
Руфь направилась к дому, опираясь на его руку. Она вся дрожала, голова ее шла кругом от пережитых волнений.
Мистер Беллингам обратился к вежливому содержателю гостиницы, и тот провел их в чистенькую комнатку, окна которой выходили в расположенный позади дома сад. Окна были открыты, и в них проникал благоухающий вечерний воздух. Внимательный хозяин поспешил закрыть их.
— Дайте поскорее чаю этой леди!
Хозяин исчез.
— Милая Руфь, я ухожу. Нельзя терять ни минуты. Дай мне слово, что ты выпьешь чая. Посмотри, ты вся дрожишь. Ты бледна как смерть, вот ведь как напугала тебя эта отвратительная женщина! Я ухожу, но через полчаса вернусь — и тогда не будет больше разлуки, моя дорогая!
Он прикоснулся губами к ее бледному холодному лбу и вышел. Комната ходила кругом перед Руфью. Это был сон, длинный и странный сон, начавшийся домом ее детства и закончившийся ужасом внезапного появления миссис Мейсон. И над всем этим страннее, упоительнее, блаженнее всего царило сознание его любви — того, кто был целым миром для нее, — и воспоминание о нежных словах, которые отдавались еще слабым эхом в ее сердце.
Голова так сильно болела, что Руфь почти не могла смотреть на свет. Полусумрак комнаты резал ее слабые глаза. А когда дочь хозяина внесла свечи, чтобы приготовить чай, Руфь спрятала лицо в диванную подушку и вскрикнула от боли.
— У вас болит голова, мисс? — спросила девушка тихим, полным участия голосом. — Позвольте, я вам заварю чая, мисс, это вам поможет. Сколько раз крепкий чай вылечивал головную боль моей бедной матери!
Руфь пробормотала что-то в знак согласия. Молодая девушка, почти ровесница Руфи, но теперь, после смерти матери, уже хозяйка заведения, заварила чай и поднесла чашку лежавшей на диване Руфи. Та, чувствуя лихорадочный жар и жажду, залпом выпила все. Руфь не дотронулась до хлеба с маслом, который предложила ей девушка. Выпив чая, она почувствовала себя лучше и свежее, хотя все еще была очень слаба.
— Благодарю вас, — сказала Руфь. — Я вас не задерживаю долее, у вас, может быть, есть дела. Какая вы, право, добрая, ваш чай мне очень помог.
Девушка вышла из комнаты. После озноба Руфь почувствовала страшный жар. Она подошла к окну, отворила его и вдохнула свежий вечерний воздух. Под окном рос, наполняя воздух благоуханием, шиповник, и его восхитительный аромат напомнил ей родной дом. Запахи возбуждают память сильнее, чем вещи или звуки. Глазам Руфи тотчас представился маленький садик под окном материнской комнаты и старик, который смотрел на нее, опираясь на палку, — это было всего три часа тому назад.
«Добрый старик Томас! Он и Мери, конечно, примут меня. Они тем сильнее полюбят меня, что я всеми отвергнута. А может быть, мистер Беллингам и не долго проездит? Он будет знать, где меня найти, если я останусь в Милхэм-Грэндже? О, не лучше ли мне отправиться к ним? Слишком ли это его расстроит? Нет, я не могу огорчать его, он был так добр ко мне. Но все-таки я думаю, что лучше сходить к ним и попросить у них совета. Он за мной придет туда, и тогда я переговорю о том, что мне делать, с лучшими моими друзьями — с моими единственными друзьями».
Она надела шляпку и открыла дверь. Но тут взгляд ее упал на плотную фигуру хозяина, курившего трубку, сидя на пороге. Руфь вспомнила о чашке чая, которую только что выпила. За чай нужно заплатить, а у нее нет денег. Руфь испугалась, что хозяин не выпустит ее. Ей пришло в голову оставить записку мистеру Беллингаму с просьбой заплатить долг и известием о том, куда она направилась. Ей, как ребенку, все затруднения представлялись одинаково важными: пройти мимо расположившегося в дверях хозяина и объясниться с ним, насколько это требовалось, казалось ей столь же непреодолимым препятствием, как и положение во сто раз более серьезное. Написав карандашом записочку, она выглянула из дверей, чтобы посмотреть, свободен ли выход. Но хозяин по-прежнему сидел на пороге, покуривая трубку и пристально глядя в сумрак, сгущавшийся все больше и больше. Клубы табачного дыма врывались в дом с крыльца, и у Руфи снова заболела голова. Силы оставили ее. Она чувствовала отупение и апатию и не могла действовать. Теперь Руфь решила попросить мистера Беллингама отвезти ее вместо Лондона в Милхэм-Грэндж и отдать на попечение ее скромных друзей. Она воображала, по своему простодушию, что он исполнит эту просьбу тотчас же, как только она поделится с ним своими соображениями.
Вдруг она вздрогнула. К дверям подкатил экипаж. Руфь прижала руку к бьющемуся сердцу и постаралась вслушаться, несмотря на то что голова ее трещала. Она расслышала голос мистера Беллингама: он говорил с хозяином, но что — не разобрала, расслышав только звон монет. Еще через мгновение мистер Беллингам вошел в комнату и взял Руфь за руку, чтобы отвести к карете.
— О сэр, проводите меня в Милхэм-Грэндж, — попросила она, пытаясь освободить руку. — Старый Томас даст мне у себя приют.
— Хорошо-хорошо, моя милая, мы поговорим об этом в карете. Ты послушаешься голоса разума. Если тебе хочется в Милхэм-Грэндж, так надо же садиться в карету, — сказал он торопливо.
Кроткая и послушная от природы, Руфь не привыкла противиться чьим-либо желаниям и была слишком доверчива и невинна, чтобы заподозрить дурное.
Руфь села в карету, и они направились в Лондон.
ГЛАВА V
В Северном Уэльсе
Июнь 18… года был чудный, но с июля зарядили дожди. Началось самое скучное время для путешественников и туристов, которые целыми днями подправляли написанные на природе этюды, воевали с мухами и перечитывали в двадцатый раз взятые с собой книги. В гостинице маленькой деревушки в Северном Уэльсе в это бесконечно длинное июльское утро из всех номеров то и дело приходили требования на старый, вышедший пять дней тому назад номер «Таймс». Окрестные долины были покрыты густым холодным туманом, который поднимался все выше и выше и наконец накрыл всю деревушку своим белым густым покрывалом, так что из окон решительно ничего не было видно. Туристам лучше было бы оставаться «дома с милыми детками» — так, казалось, думали те, кто провел все утро у окна, от всей души желая, чтобы хоть какое-нибудь приключение рассеяло давящую их скуку. Бедной гостиничной кухарке выпало немало хлопот с обедом, который спрашивал то один, то другой постоялец, желавший сократить таким образом утро. Даже деревенские ребята сидели по своим углам, а если какой-нибудь смельчак и решался высунуть нос туда, где соблазнительно поблескивали грязь и лужи, то скоро сердитая мать отправляла его пинком назад в комнату.
