Земля еще была покрыта снегом, когда рядом с бледной матерью положили новорожденное дитя. Раньше Руфь хотела дочь, полагая, что девочке отец нужен меньше и ей легче будет ее воспитать одной. Но родился сын, и она вскоре забыла о своем прежнем желании, всеми силами души полюбив малютку. Теперь она не променяла бы его на всех девочек на свете! Это ее, и только ее малыш, ее кровинка. Ему не было еще и часу от роду, но он уже сумел наполнить ее сердце любовью, покоем и даже надеждой. Больше всего Руфь хотела, чтобы будущая жизнь этого создания оказалась чистой и прекрасной, и она надеялась, что нежная материнская любовь сохранит его от греха. Наверное, и ее собственная мать когда-то думала о том же. О том же думали и тысячи других матерей: они молились Богу и просили дать им сил сохранить в чистоте души их детей. И как пламенно молилась теперь Руфь, в то время как из-за слабости почти не могла говорить! Как чувствовала она красоту и значимость святых слов: «Отче наш…»
Ее пробудил от святого экстаза голос мисс Бенсон, в котором чувствовались недавние слезы.
— Посмотри, Руфь, — сказала она тихо, — мой брат прислал тебе подарок. Это первые подснежники из нашего сада. — С этими словами она положила цветы на подушку возле Руфи. Рядом лежал ребенок.
— Поглядите лучше на мое дитя, — прошептала Руфь, — он такой хорошенький!
Мисс Бенсон чувствовала странное нежелание видеть этого ребенка. К Руфи, вопреки всему, что случилось, она была расположена и даже любила ее, но над младенцем с самого рождения нависало облако позора и немилости. Но, несмотря на свою антипатию к ребенку, мисс Вера не могла противиться просьбе Руфи, ее тихому голосу и умоляющему взгляду. Обойдя постель, она взглянула на ребенка.
— Салли думает, что у него будут черные волосы, — сказала Руфь. — Его ручки уже сейчас очень сильные. Посмотрите, как он крепко сжимает кулачок!
Руфь с трудом раскрыла крошечный красный кулачок и, взяв руку мисс Бенсон, вложила один из ее пальцев в ладошку малыша. Одно это прикосновение уже выразило ее любовь к младенцу.
— Дорогой мой! — сказала Руфь, без сил опускаясь на подушки. — Если Господь сохранит тебя мне, то я буду беречь тебя, как ни одна мать не берегла свое дитя. Я принесла тебе великое зло, но теперь я посвящу тебе всю жизнь, мой милый!
— Не ребенку, но Господу, — сказала мисс Бенсон со слезами на глазах. — Не сотвори из него кумира, иначе Бог накажет тебя — и, может быть, через его посредство.
Страх пронзил сердце Руфи при этих словах. Значит, она уже согрешила, сотворив кумира из своего ребенка, и теперь ее ждет наказание? Но внутренний голос шепнул ей, что Господь — тот «Отче наш», которому она молилась, — знает природу человеческую и понимает, сколь естествен был первый взрыв материнской любви. Поэтому хотя она и оценила предостережение, но приступ страха, им вызванный, быстро прошел.
— Руфь, тебе надо поспать, — сказала мисс Бенсон, целуя ее.
Она опустила штору, чтобы в комнате стало темно. Однако Руфь не могла заснуть. Отяжелевшие веки смыкались, но она снова открывала глаза, боясь, чтобы сон не отнял у нее той радости, которую она чувствовала. Одна только мысль занимала ее в первые часы, и потому она забывала равно и воспоминания о прошлом, и заботы о будущем.
Однако вскоре воспоминания и заботы вернулись. Она почувствовала отсутствие человека, который принимал бы участие в ребенке, хотя бы и не в той степени, как мать. Тоска увеличивалась, когда она вспоминала, что ребенок ее должен вырасти без отца, который мог бы направлять и охранять его в борьбе с жизнью. Она верила и надеялась, что никто не узнает о грехе его родителей и что ему не придется вести эту страшную борьбу. Но все же он никогда не узнает отцовской заботы и опеки. И в часы долгих размышлений ее стали посещать сомнения и искушения. Словно чей-то голос нашептывал ей низкие слова, ведущие к самооправданию и отрицанию всего духовного. Но даже в минуты искушения, вызванные новым для нее материнским чувством, для которого не было ничего выше благополучия ребенка, она ненавидела и упрекала сама себя, если строго судила его отсутствующего отца. От всех этих мыслей и чувств она впадала в горячечное забытье. Ей чудилось, что невинный ребенок, лежавший рядом с ней, уже вырос, стал взрослым и, вместо того чтобы сохранить ту чистоту, о которой она молила «Отца нашего, сущего на небесех», превратился в точную копию своего отца и, в свою очередь, соблазнил некую девушку (во сне странно походившую на нее саму, но только еще более несчастную и одинокую), а затем бросил ее, предоставив судьбе более худшей, чем самоубийство. Она видела скитания этой несчастной девушки и в то же время была свидетельницей того, как сын ее процветает, занимает все более высокие места в обществе, но при этом несет на себе печать проклятия. Ей снилось, будто сын гибнет, скатываясь в ужасную пропасть, куда она не смела заглянуть, но откуда доносился голос его отца — громко сетующий, что он не внял в свое время Слову Божию и теперь ввергнут в «огнь неугасимый». Дрожа от страха, она просыпалась и видела Салли, дремлющую в кресле у камина. Рядом с Руфью лежал ее крошечный мальчик, уютно примостившийся у ее груди и чуть вздрагивающий от ударов ее сердца, которое все еще не могло успокоиться после дурного сна. Руфь не решалась вновь заснуть и принималась молиться. В своих молитвах она просила у Бога совершенной мудрости и самозабвенной веры.
Милое дитя! Твой ангел воспарял к Господу и все ближе и ближе подлетал к Тому, чье лицо всегда созерцают ангелы-хранители маленьких детей.
ГЛАВА XVI
Салли рассказывает о своих ухажерах и читает проповедь об обязанностях
Салли и мисс Бенсон по очереди дежурили возле роженицы, точнее сказать, по очереди дремали в кресле возле камина. Руфь не спала и просто тихо лежала, глядя на лунный свет, падавший на ее постель.
Это время было похоже на один прекрасный августовский вечер, который я хорошо помню. Белоснежный туман закутывает в свое покрывало леса и луга — все, что может различить глаз на земле, но он не в силах подняться так высоко, чтобы закрыть небо, которое в такие вечера кажется очень близким и единственно реально существующим. Столь же реальными и близкими казались Руфи и небеса, и вечность, и Господь, когда она обнимала свое дитя.
Однажды ночью Салли обнаружила, что Руфь не спит.
— Я большая мастерица вгонять людей в сон своими разговорами, — объявила она. — Попробую-ка и тебя заговорить, а то ведь надо сил набираться, побольше спать да кушать. О чем бы таком тебе рассказать? Может, рассказать тебе сказку, как я, бывало, сказывала мастеру Терстану много лет назад? Отец его, помнится, не любил сказок, называл их пустой болтовней. Или рассказать тебе, как я приготовила обед, когда мистер Хардинг, обожатель мисс Веры, нагрянул без предупреждения, а у нас в доме из еды была только баранья шея. Так я из нее сделала семь блюд, и все с разными названиями.
— А кто он был, этот мистер Хардинг? — спросила Руфь.
— Ну, это был важный джентльмен из Лондона, из столицы. Увидел он мисс Веру где-то в гостях, и до того поразила она его своей красотой, что мистер Хардинг явился сюда просить ее руки. А она ему: «Нет, не пойду, не оставлю мастера Терстана!» А как он ушел — затосковала. Заботилась она о брате хорошо, но маялась сильно. Ну да ладно, не дело толковать о мисс Бенсон. Лучше я тебе расскажу о своих собственных ухажерах. Или о том обеде — ничего лучше я за всю жизнь не сделала! После этого господин из Лондона уж никак не мог подумать, что мы тут деревенщина, ничего не знаем и не умеем. Нет, я ему показала, что почем! Он, должно быть, до сего дня не знает, что здесь ел — рыбу, мясо или птицу. А хочешь знать, как я все это устроила?
