Заяц мерными скачками мчался наискось через поле, открыв бок выстрелу мальчика.
Зверек казался размытым коричневатым мазком, выписывающим зигзаги по полю. Мальчик видел, как сокращаются заячьи мускулы на передних и задних лапах. Он не заметил, как нажал на спусковой крючок, не ощутил даже, как секунду спустя приклад ударил в плечо. На середине прыжка заяц сжался и упал.
Представьте себе невидимую сеть, летящую по воздуху, но остающуюся открытой, как сачок: сеть несется к зайцу, зверек заскакивает в сеть, однако в отверстие помещаются только голова и передние лапы, так что ему приходится подобраться, как кролику, втискивающемуся в узкую нору. Едва заяц подбирается, как сеть мгновенно наполняется свинцом и падает на землю.
Пес заскулил.
– Надо же, в сумерках подстрелил, – сказал Джослин, сжимая мальчику локоть и поднимая зайца за задние ноги. – Я бы так не смог.
* * *
– Что значит castrati? – спросил он Умберто.
– Castrati? Castrati! – удивленно повторил Умберто, обрадованный вопросом, прямо противоположным тому, что отец собирался сказать сыну. – Un castrato не может быть отцом, – начал он, налил сыну вина и пустился в подробные объяснения, демонстрируя основные пункты на пальцах – то отсекая, то сжимая их крючком, то раскачивая.
Мальчик видел, как холостят ягнят – Том стремительным взмахом ножа делает надрез, потом высасывает и сплевывает на землю яички, – но не связал итальянское слово с английским.
Умберто гордо объявил себя отцом и хлопнул широкой ладонью по низу живота. Он склонился над столом, приблизив огромное лицо к лицу сына.
– В наши дни il castrato – оскорбление. Таким словом называют не кастрата-евнуха, а слабого, трусливого, беспомощного человека. Quest’uomo è castrato. Вот как его можно назвать: un castrato. – Не удержавшись, он касается щеки сына. – Ecco, вот как, мальчик мой.
* * *
На стене оружейной – небольшой квадратной комнаты с высоким потолком – висела пара оленьих рогов, посеревших от пыли и времени. Керосиновая лампа отражалась в черном окне без занавесей. Джослин стоял у рабочего стола, на котором была разложена двустволка, разобранная на три части. Мальчик растянулся в продавленном кресле у нерастопленного камина.
– Почему тебе не нравится, что тетушка Беатриса вышла замуж? – спросил он, уставившись в черное окно.
– Эту тему я обсуждать не намерен.
Мальчик окинул взглядом тесно заставленную комнату: сапоги, дождевики, удочки, корзины, стопки старых газет «Спортсмен», два чучела лис, подставка для курительной трубки, складная лесенка – и на все, торчащее вертикально, нацеплены старые шляпы и кепи. Мальчик с детства помнил эту комнату. Раньше его сюда не пускали, но в приоткрытую дверь он часто замечал мужчин без сюртуков, горящий камин, странные запахи.
Он умолк и чуть погодя снова начал:
– С тех пор как она уехала, все изменилось.
Джослин старательно прикрутил ершик к медному шомполу. От стола пахло ружейной смазкой. Запах напомнил Джослину об отце: ружейная смазка, запах металла и пороха – запах спорта, неуловимо похожий на аромат еды. Наверное, такое сравнение связано с возвращением охотников домой, но, скорее всего, графитный запах ружейной смазки чем-то близок запаху сливочного масла в только что испеченном печенье. Полная противоположность аромату сирени. Джослин поежился от холода – в нетопленой комнате было прохладно – и произнес:
– Она не хотела оставаться.
– Он ее обаял? – спросил мальчик.
– Он увивался за ней, как щенок.
– Она с ним счастлива?
– Вряд ли, – ответил Джослин, плавным движением виолончелиста вставил шомпол в ствол (ему всегда нравилось это действие), прикоснулся к голубоватому шлифованному металлу ружья и продолжил: – У нее слишком высокие требования. Такой уж характер.
– А он красивый? – лукаво спросил мальчик.
– Гад он, – вздохнул Джослин. Рука у него дрогнула.
– Ты с ним разобрался?
– Случая не представилось.
– Думаешь, гад?
Джослин отложил стволы, оперся ладонями о столешницу.
– Давай сменим тему, – предложил он – не потому, что его беспокоил возраст мальчика, а потому, что ни с кем не желал это обсуждать.
Мальчик решил разговорить дядюшку: не из личной неприязни, а пытаясь утвердиться в своем праве – и умении – владеть любой информацией и беседовать на любые темы.
– По-моему, нет таких браков, где семьи обоих супругов всегда всем довольны.
– А когда-то были.
– Нет, кому-то всегда приходится чем-то жертвовать. Как правило, тому, у кого денег меньше.
Джослин, удивленный странными словами, поглядел на подростка, сидевшего в кресле. Лицо мальчика было скрыто в тени, но в его выражении Джослин не заметил дерзости. Их взгляды встретились.
– Ты осуждаешь мою мать? – спросил мальчик.
– Там другое.
– Потому что они с отцом не были женаты?
– Кто тебе это сказал?
– Чарльз Хэй, мой одноклассник.
Джослин отвернулся к окну и подумал: «Похоже, полумеры и Лаурины капризы дурно сказались на его воспитании».
– Да и без того понятно, что они никогда не были женаты, – продолжил мальчик. – Супруги так друг с другом не общаются. Их ничего не связывает, кроме меня.
– Не смей так говорить о родителях.
– По-твоему, лгать лучше?
– Что за безобразие! Откуда твоим школьным приятелям все это известно?
– Подумаешь! Меня там Гарибальди прозвали, потому что маму считают его любовницей.
– Какой ужас!
– Да ладно, смешно ведь.
– Смешно?
– По-твоему, я должен броситься на защиту чести матери?
Джослин хотел признаться мальчику, что много раз просил Лауру рассказать сыну правду об отце, но смутно ощущал, что любые объяснения напрасны, поскольку являются частью прошлого, существовавшего только в его памяти. Он повернулся к столу и обтер приклад ветошью.
– А почему капитан Бирс – гад? – мягко, почти ласково спросил мальчик.
– Потому что он – гнусный ирландский бахвал, склочный горлопан и скандалист. Ему только вьючным обозом командовать!
– Не смей так говорить о своем зяте! – сказал мальчик и рассмеялся.
Джослин тоже засмеялся. Натянутая формальность между ними на мгновение исчезла, и они почувствовали себя на равных. Мальчик встал и подошел к столу. Джослин сел в кресло и откинулся на спинку. Он дрожал.
Мальчик поднял со стола приклад, заметил, что курки не сняты со взвода. Он опер приклад передним концом о стол и нажал на каждый спусковой крючок. Бойки дважды глухо стукнули о дерево. Поверхность столешницы покрывали тысячи крохотных оспин – следы процедуры, необходимой для того, чтобы не ослабли пружины бойка.
