– Танцовщица не женщина, которая танцует, – неторопливо произносит Камилла. – Она не женщина, и она не танцует
[10]
.
Бельгиец задумчиво вращает бокал вина в руке.
– Ах, как прекрасно сказано! – вздыхает графиня. – И верно. Великий исполнитель – не мужчина и не женщина; он – Бог!
– По-моему, Малларме хотел уничтожить язык, – говорит мсье Эннекен. – Он пытался отрицать значения слов, но его месть несколько затянулась.
– Месть? Простите, я не совсем вас понял, – говорит владелец особняка. Он глядит на силуэты пальм у озера и размышляет, не обзавестись ли ему электрическим генератором, чтобы по ночам освещать дом и сад.
– Он хотел отомстить публике за то, что его не оценили по достоинству.
– Ах, это прекрасно, прекрасно! – повторяет графиня. – Танцовщица не танцовщица, певица не певица… Это так верно! Иногда я сама не понимаю, кто я.
– У меня в Брюсселе есть пара приятелей, которые с вами не согласятся. Видите ли, они, как бы это сказать, весьма близко знакомы с несколькими танцовщицами.
Матильда смеется, и бельгиец шутливо склоняет голову, будто в знак благодарности. (Его влияние очень велико, а мощный зад припечатывает все, что внушает ему сомнения в своей правоте.)
– Морис, вы не признаете гениальность Малларме? – Хозяину особняка нравится, когда его гости ведут разговоры о поэзии.
– Не мне об этом судить, – отвечает мсье Эннекен. – Малларме намеренно затемняет смысл, а я предпочитаю ясность. Для инженера это символ веры. Механизмы любят четкость.
– Гений Малларме бессмертен, – говорит мадам Эннекен. – Он опередил свое время.
– Если бы мы жили тысячу лет, – замечает Дж., – то каждого из нас хотя бы однажды объявили гениальным – не в силу возраста, а потому, что даже незначительные таланты и способности когда-нибудь да совпали бы с тем, что в конкретный момент времени считается признаком гениальности.
– Вы не верите в гениальность?! – ошеломленно восклицает графиня.
– Нет, не верю. По-моему, это выдумка.
Гости встают из-за стола, подходят к парапету, глядят на сад, залитый лунным светом. В темноте белеют смутные, извилистые очертания статуи, установленной так, что она органично вписывается в геометрически разбитый сад – прямые дорожки, каменные ступени и многоугольники фонтанов. На островах мерцают редкие огни. Все неподвижно, как прошлое.
Впрочем, такое историческое безмолвие долго продолжаться не может.
Дж. поворачивается к мсье Эннекену.
– Я не знаток поэзии, но неужели творчество Малларме, великолепный образчик которого процитировала ваша супруга, и в самом деле так запутанно? Некоторые переживания описать невозможно, но они существуют. К примеру, сможете ли вы описать интонации и голос вашей жены? Ведь вам они прекрасно знакомы, да и сам я их теперь где угодно узнаю.
Мадам Эннекен наблюдает за тем, как ее муж отреагирует на заявление странного молодого человека, который уделяет ей столько внимания.
– Вот только что мы обсуждали загадку катастрофы Шавеза, – продолжает Джи. – Падение аэроплана видели сотни людей, однако никто не может описать, что именно произошло. Почему? Потому что все случилось неожиданно, а неожиданное описанию не поддается. – Он смотрит на Камиллу и решает, что будет звать ее Камелия. – Малларме говорит, что танец преображает женщину. Прежние слова к ней больше не применимы. Возможно, ее следует даже называть другим именем.
Мсье Эннекен встает между своей женой и молодым человеком. Он худощав, но ляжки у него толстые.
– Женщины остаются женщинами, что бы они ни делали: танцевали, наряжались, принимали гостей, растили детей или о нас заботились, – заявляет он, выставляя перед собой ладони, словно запрещая посторонним вход на свою территорию. – За это мы им благодарны.
– Наверное, нашим прекрасным дамам здесь зябко, – говорит хозяин. – С озера холодом потянуло. Давайте пойдем в дом.
Разговор заходит о влечении и магнетизме: понятия предполагают существование некой силы, действующей на данные тела, однако при этом собеседники забывают, что сами тела меняются и перестают быть таковыми – их изменяет данность.
Дело не в том, что ты видишь ее иначе, а в том, что она обрамляет собой иной мир. Форма ее носа не меняется. Очертания ее фигуры остаются неизменными, но внутри постоянного контура для тебя все выглядит другим. Она похожа на остров, береговая линия которого соответствует изображению на карте, но теперь на этом острове обитаешь ты; он тебя окружает. Шум моря на ее берегах – если не принимать в расчет засилье рассудка – единственное, чему можно противиться.
Песок, присыпающий синяки, прохладен и шелков на ощупь. Песок, насыпанный в рану, раздражает и вызывает воспаление; каждая песчинка усиливает боль.
Этой абстрактной метафорой я отстраняюсь от моего неповторимого восприятия ее.
Кончик каждого пальца с обгрызенным ногтем так же выразителен, как смотрящий на меня глаз. Я обвожу каждый палец от самого кончика по двум фалангам до места их соединения с ладонью. Кисть руки выглядит до странности тонкой и слабой, отброшенной, как забракованная вещь. Я могу представить ее иначе. Она может меня приласкать. Заколотить меня по спине. Стать выменем с пятью сосками у моего рта, чтобы я обсосал каждый палец. Впрочем, все это неважно. Я случайно обратил внимание на руку – на ее месте могла оказаться любая другая часть ее тела. Локоть. Острый, кость вжимается в натянутую кожу – побелевшую от напряжения, обескровленную. Могу я представить, что сделает локоть? Ничего особенного. Тем не менее я воспринимаю его так же, как и ее руку. Локоть точно так же обещает и выполняет обещанное. Я выделяю часть за частью ее тело, скольжу по ним глазами, миг за мигом, не отрываясь. Глаза движутся и читают ее с невероятной скоростью. Новые впечатления от каждой части дополняют мое восприятие ее во всей целостности и заставляют эту целостность пульсировать, как бьющееся сердце. Как мое собственное сердце.
Что она обещает? Любовь в будущем? Но это обещание пока не выполнено. Наша физическая близость довершила бы – и закончила – то, что между нами уже произошло. Когда что-то описываешь и называешь, то отделяешь это от себя. В какой-то степени. Совокупление называет случившееся на единственном подходящем для этого языке. (Отделить половое влечение от любви можно, только если ничего не произошло.) Физическая близость – действие одновременно упреждающее и обращенное в прошлое, а потому имеет особое значение.
Я касаюсь ее взглядом – почти как рукой, но не совсем. Если бы я коснулся ее – кожи, поверхности тела, – то касание сопровождалось бы противоречивым ощущением, будто то, чего я касаюсь, обволакивает меня, заключает в себе; что эта внешняя поверхность (ее кожа, с разнообразными порами, различной степени мягкости и теплоты, по-разному пахнущая) является в то же время (в другом режиме восприятия) внутренней поверхностью. Это не образное высказывание – я говорю об ощущении. Прикосновение снаружи позволяет мне почувствовать себя внутри.
