Ради здоровья матери своего сына Умберто готов на любые уступки. Он лежит смирно. Его мысли в смятении обращаются к механике грядущего события. Он решает, что именно в этом заключено решение всех его проблем.
Он лежит, опустив руку между бедер Лауры. Палец его покоится меж губ ее влагалища. Теплая слизь обволакивает палец, будто кожа. Чуть раньше ладонь Умберто нащупала небольшую выпуклость на животе Лауры, под самым пупком.
Прежде он входил в Лауру, а теперь из нее на свет выйдет его сын. Внезапно Умберто понимает, что само устройство влагалища, которое он считал созданным для удовлетворения своих потребностей, на самом деле возникло для удобства другого человека, которому предстоит этим путем явиться в мир. Умберто не хочется убирать руку. Он осторожно шевелит пальцем, но не ощущает никаких изменений и впервые осознает всю необычность феномена рождения.
Проходит минута в жизни мира. Изобразите ее как есть
[2]
.
Так положено начало персонажу, о котором я пишу.
Умберто насильно притягивает Лауру к себе, хватает ее за плечо, утыкается носом ей в волосы. Он вдруг понимает, что все без исключения брошено на произвол судьбы. Подробности процесса деторождения ему неизвестны, но, воображая нелегкий путь, который предстоит проделать младенцу, вырастающему из крохотного комочка, Умберто осознает, что они с Лаурой ничем не отличаются от других.
Лаура берет в ладони его голову – это последнее проявление ее нежности.
– Лежи спокойно, – говорит она. – Подумай о ребенке.
Он вспоминает, как однажды приехал к приятелю, цветоводу, владельцу огромных теплиц вдоль дороги к Пизе. Стекла теплиц покрыты тонким, прозрачным слоем краски (бирюзовой, цвета моря), чтобы солнечные лучи не обжигали нежные лепестки. Краску наносят снаружи, она высыхает тонкой пылью, которая осыпается при прикосновении. На стеклах прохожие пальцами рисуют всевозможные картинки. Умберто идет вдоль теплиц, рассматривает изображения: сначала сердечки, пронзенные стрелой и украшенные инициалами влюбленных; потом грубо намалеванные обнаженные силуэты; затем карикатурный рисунок женщины, лежащей с широко раскинутыми ногами и зияющей щелью; и наконец, крупнее и отчетливее предыдущих, попытка передачи анатомических подробностей – влагалище и член. Сам Умберто никогда бы такого не нарисовал, но сейчас осознает, что они с Лаурой стали именно такой картинкой.
Еще недавно тело Лауры – как и их связь – было тайной, предназначенной только для них двоих. Увы, тайна раскрыта; о ней известно третьему – его сыну.
– Donna mia, Donna mia! – глухо шепчет он в волосы Лауры.
* * *
– Я плохо спал. То, что ты мне сообщила… новость? Так можно сказать, новость? Как в газете… Так вот, эта новость всю ночь стучала мне в сердце. Лаура, я хочу все изменить. Я хочу найти место в моей жизни для тебя и нашего сына.
– Откуда ты знаешь, что родится мальчик?
– Я чувствую.
– А я ничего не чувствую. Мне все равно, мальчик или девочка. Надеюсь, если родится девочка, она вырастет хорошенькой. Так будет проще – для нее, не для меня. Мальчикам легче, от них красоты не требуют.
– Я очень тобой горжусь. Я горжусь своим сыном. Я ничего не хочу скрывать.
– А у тебя и не получится!
– Я дам вам все необходимое. Все, что пожелаете.
– Нам от тебя ничего не нужно.
– Лаура, послушай, что я тебе скажу. Может быть, ты не понимаешь. Всю свою жизнь я мог себе позволить делать все, что пожелаю. В молодости мои желания были скромны, но теперь у меня возникли грандиозные замыслы. Ради тебя и нашего сына.
– К чему ты ведешь разговор о деньгах? Деньги тут совершенно ни при чем. Я никогда о них не думаю.
– Я рассказываю тебе о своих сердечных порывах и замыслах, чтобы ты поняла, как я горжусь.
– Что еще за замыслы?
– Вы, ты с ребенком, переедете в Италию, чтобы я был с вами рядом.
– В Ливорно?
– Ливорно – несчастный, безумный город.
– В котором живет твоя жена! Поэтому ты называешь его безумным.
– Она не из Ливорно.
– Но она там живет. И ждет.
– Ждет?
– Ждет, когда ты к ней вернешься!
– Passeretta mia, ты ведь знаешь, что я женат. Ты с самого начала знала, вот уже три года.
– Значит, в Ливорно нам нельзя. Значит, я буду твоей незаконной женой и матерью твоего незаконнорожденного ребенка. Знаешь, как называют детей, рожденных вне брака? Ублюдок. Твой ублюдок. Но это мой ребенок, и потому в Ливорно нам нельзя.
– Не волнуйся ты так!
– Почему ты никогда не позволяешь мне приехать в Ливорно? Боишься, что нас узнают?
– Я хотел, чтобы тебе все нравилось. Я хотел, чтобы мы с тобой проводили ничем не омраченные дни. Я и сейчас этого хочу. Но теперь у нас с тобой есть большее. Даже не верится, что это произошло с нами. С нами, с Умберто и Лаурой. Все изменилось.
– А что скажет твоя жена, когда ты ей признаешься, что привез в город любовницу и своего ублюдка?
– Ничего она не скажет.
– А ты собираешься ей признаваться?
– Нет.
– Думаешь, она не узнает?
– Разумеется, узнает. Но ничего не скажет.
– И ты еще заявляешь, что гордишься нами? Никакой ты не отец! Просто ты не смог устоять перед американской потаскушкой.
– Умоляю тебя, не кричи. И не выражайся. Passeretta mia, что с тобой стряслось?
– Вот что со мной стряслось! – восклицает Лаура и шлепает себя по животу.
– Да, из-за него все изменилось. Я хочу, чтобы ты жила в Пизе. Там есть превосходная вилла, с садом, а в комнатах – высокие расписные потолки. Графская вилла, между прочим. Я ее для тебя куплю.
– И мы там будем тебя целыми днями дожидаться? А ты к нам будешь приезжать? Сколько раз в неделю? Два? По вторникам и пятницам?
– А хочешь, живи во Флоренции. Или подыщем тебе дом во Фьезоле, над рекой Арно. Райский уголок!
– Да? И когда ты нас туда поселишь, что прикажешь нам делать?.. Глупости все это! Пойми, мы будем жить там, как арестанты в тюрьме.
– О чем ты? Какая тюрьма? Куда захотите, туда и пойдете.
– А с кем мы будем встречаться? И как мне с ними разговаривать?
– Я найму тебе учителя итальянского.
– Ах, так вот почему ты хочешь назвать его Джованни!
– Я хочу, чтобы он мог говорить на разных языках. Так ему легче будет путешествовать по миру. Сам я мало где побывал.
