Впрочем, вас, судя по всему, не слишком интересуют литературно-философские дали, а больше заботят аспекты практические: авторское право, идентичность физического лица, дееспособность, и прочее. И хотя рискованно даже предполагать, каким образом попала к вам названная рукопись, – лучше, наверное, не утруждаться коммерческой подоплекой, – во всяком случае, до тех пор, пока она представляется сомнительной…
Словом, вы хотите знать, кто автор?
Конечно, слегка упрощая дело, можно было бы ответить сразу и без обиняков: автором является пациент нашей клиники.
Но сказать так – по сути, ничего не сказать, поскольку и тут, видите ли, неизбежны определенные проблемы, в том числе и с именами…
Итак: человек, которого, в общем и целом, можно признать создателем упомянутого текста, поступил в клинику около пяти лет назад, поздней весной – был доставлен по вызову из двадцать восьмого отделения милиции города Вольгинска. Ни документов, ни каких-либо идентифицирующих предметов при себе не имел, но не выпускал из рук роскошное кашне и долгополое пальто европейского покроя, вроде бы, по теплу, неуместные. И костюм его, и ботинки тонкой кожи, пусть и перепачканные, не оставляли ни малейших сомнений в отношении стоимости, стиля, класса. Гражданин был снят милицией с городского моста, откуда якобы собирался броситься в реку. При задержании сопротивления не оказывал, не проявлял ни агрессии, ни признаков опьянения, никакой, а, напротив, демонстрировал всяческую готовность подчиняться. В отделении был поначалу принят за глухонемого, но когда попробовали общаться с ним записками – он лишь заслонял глаза ладонью, отворачивался и плакал. Ни установить личность задержанного, ни вступить с ним в контакт тем или иным способом не удалось – стало ясно, что он невменяем… И лишь один младший, точнее – совсем молоденький лейтенант утверждал (правда, без протокола), что попытки суицида не было: гражданина стащили с мостовых перил, где он просто сидел, покачивая ногами, и улыбался, любуясь вольготным бегом волжских волн. И от печальной участи в участке спасло его только то, что не было при нем ни денег, ни ценностей, ни ключей, но кто-то из начальства почему-то заподозрил в нем иностранца. И, по-видимому, это же, по завершении соответствующих процедур, уберегло его от попадания к коновалам из городской психиатрической больницы…
В клинике у пациента диагностировали экспрессивную афазию, а позднее – истерическую псевдоафазию, или потерю речи. Потом возникла гипотеза о расстройстве памяти – ретроградной амнезии, однако очень скоро диагноз был скорректирован: осложненная форма диссоциативной амнезии, состояние психогенного бегства, а попросту – полная утрата идентичности.
Чтобы представить полную картину, не вдаваясь в медицинские нюансы, достаточно вспомнить пару похожих примеров – хотя бы тех, о которых довольно долго трубила пресса.
Скажем, нашумевшая история так называемого Пианиста
[166]
. Неизвестный, обнаруженный пару лет назад на улице в графстве Кент, не говорил и не реагировал ни на один язык, но нарисовал полицейским шведский крест и пианино, а когда его подвели к инструменту, сел и заиграл, как профессионал. Ни одно из предположений о личности таинственного виртуоза с тех пор не подтвердилось. А специалисты между тем уверяют, что он исполнял не только Баха, Чайковского и другую популярную классику, но и, видимо, музыку собственного сочинения. Судя по публикациям, исполняет и теперь. Но, согласитесь, нечто зловещее слышится в том, что ни от личности, ни от памяти, ни от имени пианиста не остаётся и, наверное, не останется уже ничего, кроме музыки.
Или взять хотя бы недавний «казус Задойницына»
[167]
в Красноярском крае – на почве родной, российской – пожалуй, самый громкий: внезапное возвращение секретного ученого после такого же внезапного исчезновения и полуторагодового отсутствия. Авторитетный химик Задойницын занимался, как известно, разработкой оружейного плутония, выращиванием искусственных изумрудов, производством сверхчистых металлов в Медногороске. Однажды уехал в Красноярск за машиной и пропал. Спустя восемнадцать месяцев пришел ночью домой, без документов. Как миновал КПП закрытого города Медногорска, ни милиция, ни спецслужбы объяснить не смогли. Где был и что делал, сам Задойницын помнил смутно, химию забыл совершенно, зато наизусть цитировал тысячи стихов, вплоть до речевого недержания. И счастье еще, что сумел вернуться, и был опознан. Или правильней будет сказать, что сам он вернулся, а память и речь его заблудились где-то на просторах Сибири. И кто ответит теперь, что делать с его авторским правом?
Впрочем, всё это – не более чем аналогии, отдаленные, приблизительные, намекающие. Наш случай запутанней, темнее, что ли.
Так вот, пациент, о котором идет речь, никаким иностранцем, разумеется, не был. Скорее, подобно монаху-трапписту
[168]
, он был, как сказали бы раньше, молчеват или несловесен – словно бы покорился обету или тому, кто лишил его дара речи, но речь русскую понимал прекрасно и реагировал вполне адекватно: почти никому не доставлял беспокойства, был послушен, аккуратен и тих. А если кому-то и казалось порой, будто он намерен что-то произнести, – чаще всего это оказывалось ошибкой: из уст его изливалось лишь волнообразное мычание.
Все стандартные попытки установить личность его оказались безрезультатными, а больные, со свойственным им колким юмором, немедленно прозвали его Заикой.
И вот он – тот, кого звали Заикой, – и оказался со временем автором текста, именуемого «Труба».
