Теперь же, когда моя рука и твои глаза добрались уже до самого края свитка, – мне нужен только попутный ветер.
Танец журавля
Брату Телемаху быстрого ветра и легкой волны желает Телегон!
Ветер, что дует сейчас, поднимается вместе с рассветом и у вас называется Эвром.
Благодарение Эвру – мне не придется, как в прошлый раз, самому гнать голубя низом над морем. Утомительнее всего, Телемах, огибать в полете облака, чьи тени темнеют посреди волн, словно острова, но того хуже – блуждать в их плавучих теснинах. С Эвром под крыльями отыскать твой корабль много легче.
Не знаю, поймешь ли ты, но попробую объяснить. Однажды мать велела мне омыться в воде, простоявшей ночь под полной луной, и явиться к ней в полдень. Она усадила меня на пол, подала одну из своих чаш, сама встала позади и накрыла мне темя ладонью. Она приказала пить медленно и отняла ладонь, едва я сделал глоток…
Признаюсь тебе, – сколько ни старался, я так и не сумел найти в вашем языке слово, чтобы назвать озноб, взбежавший меж моих ребер тогда, – когда огонь из чаши пролился мне в горло. Неужели вам и вправду неведомо, и ты не замечал в собственном теле того прохладного, что может путешествовать во сне, или на пиру слышит сначала дальних, потом ближних гостей, а после – лишь себя самое? Языки всех известных мне племен знают это, и только ваш извивается и шипит, как змея, но не отзывается.
И вот то, для чего у вас нет имени, выпорхнуло сквозь мое темя, точно дым из затушенной лампы, и я увидел собственный затылок, и тень царицы Кирки надо мной, а через миг – уже с высоты – как бы тонущий в глубине, как бы облачный столб лестничного колодца в углу и клубящиеся столбы света вокруг.
С тех пор я научился проделывать это сам, и мне давно не нужно ни капли материнского отвара, чтобы поместить в голубиное тельце или отправить куда-нибудь свой взор, слух, а иногда и голос. Правда, мать советует мне быть осторожным, и уверяет, будто от этого кровь густеет и сохнет кожа.
Помнится, она сказала как-то, что даже Одиссей, чье любопытство растекалось подобно его же семени, даже наш отец Одиссей не осмелился отпить из той чаши, как еще раньше отказался он обучиться у Ментора письменам, боясь состариться до срока. Ничего удивительного: ведь жители Итаки, кажется, скорее пересекут море, чтобы завоевать чужой город, чем выкопают лишний колодец у себя дома. Удивительно, что Ментору удалось научить чему-то хотя бы некоторых из вас…
Наверное, в говоре или имени старика твоя мать Пенелопа сумела уловить голоса Крита, но никто из вас не догадывался, что все свои знания Ментор получил от отца, который, в свой черед, был учеником Дедала – того самого, что возвысил и погубил Миноса Астериона, последнего из Миносов, кого пережил дворец Кносса.
Зависть и боль подталкивают мою руку, Телемах. С раннего детства ты мог слушать Ментора, чей отец слышал и видел Дедала, – но мог ли ты оценить свое счастье? Разве не предпочитал ты, вслед за своим отцом, игры с мечом и сказки о похождениях Тесея?
Ты выучил письмена Кеф-Тиу, но моему старшему брату следует знать, – и я расскажу тебе, Телемах, – о том, кто изобрел этим письмена – о Дедале и его учениках.
Вопреки слухам, Дедал никогда не переплывал большого моря, а поднялся в Кносс пешком из Мессарской долины на другом краю Крита. Свой родной Фест ему пришлось покинуть после того, как он совершил преступление. Во дворце и городе Дедала почитали великим мастером: он научил жителей резать из камня сосуды и печати, лить золото, расписывать стены, управлять гончарным кругом и водяным колесом.
Дедал проводил дни в трудах и надежной славе, и потому многие не поверили, когда однажды стало известно, что он сбросил со скалы своего первого ученика и племянника по имени Талос. Некоторые утверждали, что убийства не было, и Талос сам нечаянно сорвался в море. Иные говорили, будто юноша возлег с собственной матерью, сестрой Дедала, и тот отомстил племяннику за кровосмешение. И то, и другое неправда. Как-то, бродя по берегу, Талос нашел в песке челюсть морской змеи или рыбий плавник. Отлив копию, он изобрел пилу и сумел распилить раковину так тонко, как никогда не удавалось Дедалу. Терзаемый завистью и страхом, Дедал выманил племянника на высокую скалу и столкнул и в море. Судить его не решились. Он сам бежал из Феста и через девять дней пути подошел к нижним воротам Кносса.
Минос Астерион, царствовавший там, поначалу не поверил слухам о том, что знаменитый мастер затерялся где-то среди слуг в отдаленных мастерских огромного дворца. Однако он пообещал дать приют и защиту изгнаннику, если тот докажет полезность своего искусства. Тогда Дедал послал одного из дворцовых надзирателей в заброшенную пещеру поблизости: в ней, сказал он, и спрятана тайна его ремесла. Когда надзиратель вернулся ни с чем и собрался изгнать Дедала с позором, тот попросил его прежде рассказать царю об увиденном в пещере, а потом передать такие слова: «Подобно тому, как столбы внутри гор растут и вверх, и вниз, потолок может стать полом, а пол – потолком».
Услышав это, Минос почтил Дедала гостеприимством и поставил главой над дворцовыми строителями. Дедал научил их воздвигать световые колодцы, отводить сточную воду с самых высоких ярусов и собирать дождевые потоки в каменные мешки. Дворец начал расти не только вширь, но еще вверх и вниз.
В Кноссе у него появился второй ученик, по имени Икар, сын царской рабыни Навкраты. Могло быть и так, что Дедал приходился Икару отцом. Вместе они придумывали игры для жены и детей Миноса, о которых речь впереди.
Вскоре Дедалу позволили ступать по большим ступеням дворца, и однажды разрешили присутствовать на празднике весенней луны, куда прежде чужих не допускали.
Дедал увидел танец журавля – единственный и самый долгий из танцев, какой девушки и юноши Кносса, обнажась до пояса, могли исполнять вместе на площади Срединного Двора. Он смотрел, как семеро плывут по белым плитам навстречу семерым, кружась и качаясь меж высоко натянутых нитей, а легкие лабрисы – двойные топоры – оборачиваются вокруг их ладоней, и сверкают у плеч и колен, образуя один, как бы облитый луной, летучий обсидиановый обод.
Когда танец кончился и была принесена жертва, площадь обезлюдела. Праздник растекся по руслам дворца. Дедал же остался, будто забыв про обычай. Говорят, он пробыл там до рассвета. На черепки, покрытые воском, он перенес журавлиные шаги танцоров, или тени неубранных нитей, или, может быть, черты, высеченные лезвиями пляшущих лабрисов. Так он изобрел и подарил собственные письмена народу Кеф-Тиу, населявшему остров. Он заключил их в круг и, по рисунку танца, назвал Лабиринтом.
Восхищенный даром Дедала, Минос Астерион щедро наградил его и, освободив от всех повинностей, повелел соорудить в самом сердце дворца скрытое от посторонних глаз святилище Лабиринта.
Ни на камне, ни на глине, ни на песке Дедал не вычертил ни одного плана, но поставил Икара наблюдать за работами, и лишь ему отдавал приказания. Икар и остался единственным, кто видел построенный Лабиринт целиком.
