Неужели, правда – то, что рассказывают о сестрах? Может ли быть, чтобы Елена коротала ночи со стражниками, которые каждый вечер волокут из города Менелая, опухшего и опившегося, и швыряют к подножию её ложа? А Клитемнестра, сойдясь с Эгисфом, убила Агамемнона за то, что тот привёз из Вилуссы какую-то Кассандру, и нынче больше всего она опасается возвращения Ореста, собственного сына, – неужели правда?
Жёны победителей…
Наверное, я завидовала им ещё недавно, и мне, наверное, стыдно, но теперь ни ропот города, ни сплетни дворца уже не пугают меня.
Мне делается страшно лишь, едва представлю, как Телегон, ступив на наш берег, был вынужден защищаться и даже убить кого-то, и значит, кто-то мог убить его самого – страшно и подумать.
Не трудись, Ментор. Никто, кроме меня, не поймет тебя: ведь ты прячешь слёзы оттого, что и сам думаешь о том же. Ведь и тебе совсем недавно казалось, что война забрала у нас всё. Ведь никто, лучше нас, не знает, как одиноко одинокому, и никому не объяснишь, с каким ветром усталость вдруг слетает с твоих плеч, и почему тебе словно бы дышится легче.
Мы с тобой можем говорить о чем угодно – холодном ветре или новых запахах дворца, из которого (заметил ли ты?) расползлись все змеи, – всё равно (мы оба знаем) наш разговор вернётся к Телегону.
До зари ещё далеко, и сейчас он, верно, осматривает своих голубей в той пещере, глубокой и тёмной, как котёл, или проверяет толмачей и толкователей в нижнем пристрое. Я боюсь, сон оставил его, потому что, возвратясь, он обязательно войдёт ко мне, и я опять не увижу, как он спит, и спит ли вообще, а когда открою глаза – его уже не будет рядом.
Не знаю, смеяться мне или плакать.
Он привёз с собой не меньше дюжины тонких гнутых лезвий, лишенных острия – ты видел. Каждый вечер он выскабливает ими щёки и подбородок, и даже верхнюю губу. Это немного смешно, но он уверяет, что у них на острове бороды носят только старики. Кожа у него гладкая и прохладная, какая бывает у молодых виноградин, но стоит ему заговорить – мне чудится, будто он прожил много дольше, чем я и ты, и Евриклея вместе…
Он правильно сделал, разогнав прежних служанок и оставив во дворце старую Евриклею. Ей одной разрешено улыбаться, одевая меня поутру – остальные же, как должно, опускают глаза, и я гляжу на их робкие руки и спрашиваю себя, сколько раз ещё луна наполнит меня и позволит излиться? Или, может быть, одиссево семя, отяжелев в теле Телегона, оборотится и уляжется во мне, и наш род продлится?…
Он совсем не спит – вот что тревожит меня. Ведь солнце не успевает подняться, и дороги ещё темны, когда сквозь дым и морось рассвета он уже углубляется в город. Он обходит дом за домом, переулок за переулком, и выспрашивает, и выслушивает соглядатаев, пытаясь уличить того, кто видел Одиссея последним. Евриклея шепнула мне, да я и сама знаю: он ищет убийцу.
А после, вернувшись и чуть пригубив вина с сыром, он тут же отправляется к каменщикам и древорезам, и голос его глохнет в скрипе кресал и тёсел, а ко мне долетает лишь запах свежеструганных стропил. Конечно, дворец теперь не узнать, но туда, где он начал расти вверх и вниз, где Телегон в трудах проводит свои дни, – туда я по-прежнему не хожу.
Ты улыбаешься, Ментор? По-твоему, мне просто хочется, чтобы он чаще бывал со мной?
Может быть.
Ты называешь его своим лучшим учеником, а что прикажешь делать мне – как мне называть его?
Вечерами, когда вы оба подсаживаетесь к очагу с чашами в руках, я тоже могла бы сидеть рядом – сидеть и слушать его, и тебя, и не произносить ни слова. С вами я могла бы оставаться молчаливой очень долго… Я могла бы, наверное, да только ни ты, ни он не замечаете, как быстро язык Итаки покидает вас, и вы, словно бабочки, принимаетесь перелетать с одного наречия на другое, и веселитесь, бросаясь словами, и мне становится грустно. Хотя, если подумать, догадаться, о чём вы говорите, не трудно – труднее выговорить.
Ни следопытство, ни обновленный ярус дворца, ни моё вино по ночам – ничто не воспаляет Телегона сильнее, чем его (не торопи меня, Ментор, не то я запнусь) – его каталоги.
Не представляю, где, на каких окраинах нашего языка он подобрал это слово. Конечно, я узнаю его и, кажется, понимаю, но не могу припомнить, чтобы слышала его от тебя или деда, и даже от Одиссея.
Зато хорошо помню, как сияли глаза Телегона, когда он объявил однажды, что один из кораблей уже доставил первую дюжину ларей с тростниковым листом, или полотном, или чем-то ещё, чему нет названия у нас, а в земле черноногих зовётся даром реки. Тогда Телегон сказал, что теперь не нужно ни печей, ни глины, потому что ему выстелют и нарежут сколько угодно свитков, и его каталоги (так он сказал) его каталоги лягут, наконец, на своё место.
Я женщина, Ментор, и мне недоступно многое. Ты, помнится, и Телемаха пробовал обучить письменам… Но разве могла я вообразить, что это ремесло способно занимать столько места в голове мужчины? И разве возможно, чтобы в одной голове разноречивые письмена не путались, словно городские переулки, а, наподобие каменной кладки, выстраивались бы, как ярусы дворца, в то, что Телегон назвал этим странным словом – каталоги?
Недавно (поверишь ли?) я всё-таки уговорила его произнести передо мной один из них.
Свиток, развёрнутый Телегоном, шуршал, точно змея в траве, и отсвечивал мёдом, и был заполнен вашими критскими письменами, и Телегон согласился сложить их в слова понятные и донести до моего слуха, то есть, – если я верно разобрала, – прочитать.
Едва он начал, сердце моё заколотилось сильнее, чем оно бьётся в ожидании самых сладких ласк.
Я испугалась: никогда раньше ничей голос не пронзал меня так глубоко. Голос же Телегона как будто попадал мне в самый рот, и падал на мой язык, а сам Телегон начал вдруг отдаляться с каждым новым словом, и скоро я словно бы перестала видеть его.
Я услышала имена родов, и первых в родах, и последних – имена дальние и близкие, знакомые и давно забытые.
И память оставила меня и отправилась блуждать, как бывает во сне, когда спящему во дворце снятся горы, а уснувшему в горах видится дворец, но ни тот, ни другой не находят выхода.
Там говорилось о пастухах, ставших царями, и царях, обратившихся в пастухов, об отцах, убитых сыновьями, и матерях, погубивших собственных детей.
И род проходил за родом, сплетаясь и расплетаясь, точно в танце, и каждый, шаг за шагом, подступал к войне и вступал в неё в свой черёд, и лишь немногие, сумев пересечь море дважды, возвращались.
И как в море волна сменяет волну, а глубина темна и неподвижна, – так имена проплывали мимо меня, и я уже не различала чужих и своих, и сидела не шевелясь, а голова моя кружилась.
Все дороги ведут на войну, подумала я, и все корабли плывут туда же, и, значит, наши пути давно проложены и по воде, и по суше, и не мы крепки, но тверда рука, проложившая их и толкнувшая нас, а мы лишь плутаем, послушные руке, подобно тому, как ложатся письмена под рукою Телегона…
