В том же столетии традиционный образ Венеции был навсегда зафиксирован в общественном сознании – гондолы, голуби, кафе под открытым небом на площади Святого Марка. Город быстро превращался в кинетоскоп, диорамный павильон, ярмарочное зрелище. Были, однако, люди, предвидевшие, что при этом не может не измениться сама Венеция. В 1887 году британское периодическое издание The Builder предупреждало читателей, что туристы, посещающие Венецию, «не имеют права требовать от обитателей какого бы то ни было древнего города, чтобы те низводили себя до роли простых музейных хранителей».
В XX и XXI веках проект под названием «Венеция» был, пожалуй, завершен. Этот процесс называют также диснеификацией. Город остался верен своей судьбе, и теперь все кончено. Венеция еще функционирует, но ее характер стал иным. Кое-кто по-прежнему твердит об упадке и разложении, но действительных подтверждений этому нет. Напротив, во многих отношениях Венеция – самый благополучный и успешный город мира. Города по самой своей природе являются искусственными образованиями, Венеция же выводит урбанистическую концепцию на новый уровень. Френсис Кроуфорд в XIX веке выразил это, наверное, лучше других, сказав: «Тех, кто хорошо ее (Венецию) знает, нисколько не удивило бы, если бы в один прекрасный день, приехав туда, они обнаружили, что все ее обитатели вымерли, тогда как собственная жизнь города продолжается как ни в чем не бывало». Не стоит делать вид, будто туристы не видят реальную Венецию, как и реального Лондона или реального Парижа; дело в том, что туристская Венеция и есть самая что ни на есть настоящая и реальная.
Некоторые путешественники знамениты больше, чем другие. В наши дни тех, кто хоть что-то собой представлял, сменили те, кто ничем не отличается от остальных, но в прошлом незаурядные и известные люди стремились в Венецию, словно на сцену, где они могли предстать перед зрительской аудиторией. Шелли ездил туда предаваться скорби. Байрон – заводить романы с замужними и незамужними женщинами. Аретино здесь праздновал, Рёскин – предрекал. Ницше, Пруст, Данте – все они в свое время тоже побывали в Венеции. Петрарка бывал здесь много раз – и назвал Венецию «самым прекрасным городом, какой когда-либо видел». Тернер и Уистлер рисовали Венецию, как и сотни других иностранных художников. В «Лекции в десять часов» (1885), описывая Лондон, Уистлер создал образ совсем другого города: «И когда вечерняя мгла одевает берег реки поэзией, как покровом, и убогие здания теряются в тусклом небе, и высокие дымоходы становятся колокольнями, а склады – дворцами в ночи, – весь город висит в небе, и перед нами – сказочная страна…»
[13]
К концу XIX столетия не осталось ни кусочка Венеции, который не был бы изображен на холсте.
Кроме того, Венеция, не будучи городом литературы, все же может считаться литературным городом. Шекспир в своих произведениях сорок раз упоминает Венецию или ее владения, и не всегда – с одобрением. Действие двух его пьес – «Венецианский купец» (1598) и «Отелло» (1604) – целиком или частично происходит в Венеции. В первом акте «Отелло», где описаны темные улицы и дома, окна которых закрыты крепкими ставнями, весьма достоверно передана атмосфера города. Некоторые ученые даже полагают, что Шекспир бывал в Венеции, хотя это крайне маловероятно. Кроме того, в этом не было особой необходимости, поскольку Венеция во многих отношениях город, созданный воображением. Сэр Политик в комедии «Вольпоне» (1606) Бена Джонсона похваляется, что уже через неделю после приезда:
Меня венецианцем все сочли,
Так быстро формы жизни я усвоил
[14]
.
Он также хорошо осведомлен о повадках венецианцев:
Венецианец, видя человека,
Неопытного даже в мелочах,
Его тотчас поймает и обжулит
[15]
.
Английские поэты начала XIX века весьма содействовали созданию того, что можно назвать мифографией Венеции. Байрон написал две исторические драмы, действие которых происходит в городе. Но самый значительный его вклад в создание образа города – поэмы «Беппо», «Дон-Жуан» и четвертая песнь «Паломничества Чайльд-Гарольда», в которой он ассоциирует город со скорбным изгнанником, который в то же время является типичным романтическим героем:
В Венеции замолкла песнь Торквато,
Безмолвно правит гондольер веслом,
Здесь в разрушеньи – не одна палата,
Нет песен неумолчных, как в былом,
Искусство, троны – гибнут без возврата…
[16]
Но романтическое описание может превратиться в романтизацию. В XIX и XX веках появилось некоторое количество причудливых и прихотливых травелогов и произведений в так называемом дневниковом жанре, в которых город описывался в весьма колоритных подробностях. При этом многие писатели пользовались одними и теми же венецианскими штампами, живописуя размеренные и плавные движения гондольеров, нагруженные овощами и фруктами лодки торговцев, прибывающих в город на рассвете, мраморные столики «Флориана», жимолость, ползущую по осыпающейся стене, густой и торжественный бой часов на площади, перезвон на колокольне Святого Марка…
В более серьезных литературных произведениях Венеция предстает в совершенно ином обличии. Она становится фоном, на котором протекает разного рода тайная жизнь. В обстановке города может происходить процесс самопознания, когда размываются привычные границы между внешним и внутренним, частным и публичным. Здесь вырываются на поверхность подсознательные и подавленные желания, происходят неожиданные и странные встречи и знакомства. Сюжет одного из первых английских романов, действие которых происходит в Венеции («Злополучный скиталец» Томаса Нэша (1594), носит откровенно авантюрный характер и основан на переодевании: в книге граф Суррей отправляется знакомиться с городскими соблазнами, предварительно обменявшись одеждой со слугой, чтобы не быть узнанным. То есть Венеция уже тогда считалась городом порока, разврата и лицемерия. Основное действие романа Анны Рэдклифф «Удольфские тайны» (1794) также разворачивается в Венеции. Несмотря на то что писательница никогда не была в городе, она вообразила его в таких убедительных подробностях, что ее описания воспринимаются как весьма достоверные. В романе Рэдклифф Венеция предстает городом крайностей, интриг, опасностей и ужасов.
VIII
Искусство жизни
Глава 26
Да здравствует карнавал!
Во время карнавала Байрон окунулся в то, что он счел подлинной и никогда не иссякавшей жизнью Венеции, несмотря на горькие жалобы на ее упадок. «На этой неделе я почти не сомкнул глаз, – пишет он Томасу Муру в 1818 году. – Мы предаемся восторгу последних дней карнавала, и, вероятно, я всю ночь, а также следующий день проведу на ногах. На этом карнавале я испытал любопытные приключения с масками, но так как они еще не завершились, не стану продолжать. Я разработаю сокровищницу своей юности до последней крупицы руды, а затем – спокойной ночи. Я жил и я удовлетворен».
