Чудесным утром, утром ранним,
Багровым солнцем залиты,
В осеннем трепетном тумане
С деревьев падают листы…
[69]
Ей хотелось бы услышать в ответ нежное эхо: «О друг мой нежный!»
[70]
– Что вы говорите, милая Клер? – спросил Альбер Ларрак, подойдя к ней и ласково поглаживая ее бедра.
– Я вспоминала Верлена, знаете, эти стихи «Чудесным утром…» Давайте спустимся в сад, там так красиво.
– О нет, – ответил он. – Сжальтесь над моим нетерпением! Нам предстоит кое-что более приятное. Вы не хотите пройти в вашу спальню? Я к вам присоединюсь через четверть часа.
Клер вошла в спальню, оглядела широкую кровать с розовыми простынями и медленно разделась. Потом, облачившись в длинную ночную рубашку из белого атласа, села в кресло, дрожа от ледяного озноба и молча готовясь к неизбежному. Бриллиант на ее руке мерцал, точно капля света. «Мой совет: до обрученья дверь не отворяй!» – подумала она. Что ж, «обручение» состоялось. Ларрак вошел в спальню без стука. Он был в голубой пижаме, подпоясанной витым шнуром. Быстро подойдя, он взял Клер за руку и поднял с кресла.
– Идем в постель, – сказал он, – и не бойся. Я не буду груб.
Он уложил ее рядом с собой и провел рукой по ее напряженному холодному телу.
– Как ты чудесно сложена! – сказал он. – Но ты, кажется, замерзла? Что с тобой? Тебе нехорошо?
Клер попыталась улыбнуться, но у нее стучали зубы. Из сада веяло цветочными ароматами.
– Иди ко мне, я тебя согрею, – прошептал он и обнял ее.
Закрыв глаза, она доверчиво прильнула к нему. Он крепко прижимал ее к себе, и она с удовольствием впитывала всем телом его живое тепло, как вдруг что-то неудобное помешало ей. Миг спустя к ее губам прильнул жадный рот, и сверху на нее навалилось тяжелое тело. Открыв глаза, Клер увидела над собой лицо мужа, ставшее внезапно странным, жестоким.
– Не сжимайся так, дорогая… Позволь мне сделать это…
Но Клер окаменела, она не могла преодолеть себя, хотя знала, что ей придется вынести вторжение мужчины. Она изо всех сил старалась поддаться, уступить, но какой-то дикий, первобытный страх сковывал ее. «Я не хочу чувствовать, не хочу, не хочу!» – мысленно твердила она, совсем как в детстве в Сарразаке прикладывая ладони к горячему кофейнику. Ей все же удалось перебороть себя и отдаться на волю мужа. Ее тело разорвала глухая ритмичная боль. Наконец мужчина испустил крик наслаждения и мигом позже, удовлетворенный, насытившийся, упал на постель рядом с Клер, глядя на нее влюбленно и гордо, словно он совершил некий подвиг.
Клер убежала в туалетную комнату. В окне, над темными массами деревьев, на черном бархатном небосклоне мерцали звезды. И, глядя на них, она снова, теперь уже с горькой иронией, прошептала: «Волшебный час»… Потом вспомнила мисс Бринкер, а следом, как ни странно, полуобнаженную Каллирою, лежащую без чувств у ног верховного жреца. «Нестираемый позор» – так говорила мисс Бринкер. «Как нож безжалостный» – так говорил Бодлер. И все это, увы, было правдой. Даже пресловутый «плод чрева», так смущавший ее невинное детство. Клер расплакалась и плакала долго и тихо. Когда она приоткрыла дверь спальни, то увидела, что патрон спит с раскрытым ртом. Она побоялась лечь рядом с ним, чтобы не возбудить его желания, притулилась на подушках шезлонга и так, дрожа от холода, просидела до рассвета. Наконец раздался крик петуха, щебет птиц. Ровное дыхание спящего мужчины размеривало бег времени. Клер бесшумно оделась и решила пойти в сад.
XXIV
Весь дом еще спал. Спускаясь по великолепной розовой мраморной лестнице, Клер, несмотря на гнетущую усталость, вдруг на какой-то миг почувствовала себя счастливой: она была одна, она была вольна в своих движениях. Войдя в библиотеку, она распахнула ставни французского окна. Утренний солнечный луч с веселой молодой дерзостью ворвался в комнату и заиграл на позолоченных переплетах. Здесь стояли тысячи книг, и Клер приятно было думать, что все они принадлежат ей. Выбрав одну из них, почти не глядя, она вышла в сад.
Воздух был свеж и легок. Аллею окаймляли прихотливые кружева буксовых кустов; светлый каменный бортик водоема блестел в солнечном свете; слева, в беседке, увитой цветами, казалось, ждали несколько полосатых, оранжево-голубых кресел. Клер села и огляделась. «Какая совершенная красота! – подумала она. – Почему же любовь, да и сама жизнь, не может быть такой же совершенной, теплой и прелестной, как этот сад?!» Она рассеянно открыла книгу, взятую наугад в библиотеке. Это оказался сборник мемуаров XVI века. И прочла:
«В те времена молодая женщина, принятая ко Двору, не упускала случая возвыситься, принимая ухаживания придворных, удостоенных милостей Короля, и коих возраст требовал не столько развлечений, сколько заботливого ухода. Герцогиня де Таллар говаривала, что через это всем надобно пройти, так уж принято. И ежели вам было тридцать лет, ежели вам удавалось достичь желаемого, приобщившись ко всему, а именно блистая на ужинах, на балах, на спектаклях и в путешествиях, то вы начинали жить отчасти и для себя, а старики-придворные просили вас проявлять благосклонность к молодым людям, принадлежавшим к их дому…»
Клер подняла голову и задумалась. По какому странному совпадению ей попалась на глаза именно эта страница? Значит, так было всегда: юные женщины, их первые сердечные порывы самим законом природы обречены услаждать «стариков-придворных, удостоенных милостей Короля», или богатых промышленников, удостоенных милостей Республики с ее рынками, – и все это вплоть до того дня, когда, «приобщившись ко всему», надев на палец кольцо с бриллиантом, получив во владение дома в Версале, Париже и Бретани, женщине будет дозволено «проявлять благосклонность к молодым людям». «Но мне вовсе не нужны молодые люди! – думала Клер. – От брака я ждала только духовной гармонии супругов, которая предварила и подготовила бы гармонию их тел… Почему бы не попытаться достичь этого с Альбером? Я уверена, что он любит меня, на свой лад конечно, и что в нем, как говорит Ларивьер, есть задатки гения. Мы просто не с того начали». Возле беседки под чьими-то шагами заскрипел гравий. Услышав шуршание садовых грабель, Клер взглянула на наручные часики: «Семь часов!..» Наверняка сейчас весь дом, как и сад, начнет просыпаться. Клер встала и направилась в библиотеку. Там она присела к письменному столу, выдвинула ящик, достала лист бумаги, карандаш. В голове у нее назойливо звучала строка из Самена: «О, музыка, духи, дурман, литература…»
[71]
