– Вы хотите сказать, что импотент – попросту скупец? – спросила Роланда Верье.
– Именно так, мадам.
– Значит, скупец без капиталов, – со смехом ответила Роланда.
Роланда раздражала Клер, и она вместе с Эдме Реваль отошла в сторону.
– Как только эта женщина вмешивается в разговор, он становится вульгарным, – сказала она.
– Ах, как я хотела бы, чтобы сегодня здесь был Кристиан Менетрие, – ответила мадам Реваль. – Он бы смог возразить доктору. Уж он-то умеет ясно показать, как должны соотноситься реальность и иллюзия.
– В самом деле? Ну, тогда вы должны как-нибудь привести его сюда, вашего Менетрие, – сказала Клер. – Вы мне рассказывали о нем еще во время войны, в Лимузене, помните? Его «Песнь Мира» была первой книгой, которую вы дали мне почитать в Сарразаке. Но так и не представили автора.
– Кристиан никогда не бывает на больших светских приемах, – чуть смутившись, ответила Эдме. – Единственное, что я могу вам обещать, – это уговорить его прийти на скромный обед для нас троих.
– О, пожалуйста, сделайте это. Я буду очень рада, – сказала Клер. – Кажется, вы говорили, что он женат?
– Да, но он не живет с женой, только изредка бывает у нее и нигде с ней не показывается. Два художника в одной берлоге – это слишком; их яркие индивидуальности неизбежно вошли бы в конфликт. В течение двух лет у Кристиана была подруга, красивая итальянка Паола Бьонди, но недавно они разошлись, уж не знаю отчего, – по крайней мере, у него еще не зажила сердечная рана.
– Она живет в Париже?
– Нет, она римлянка, но часто приезжала во Францию. Впрочем, сам Менетрие много путешествует; я не знаю других писателей, которые получали бы столько писем от женщин; многие из них стали его подругами, приглашают его к себе, относятся как к магу и волшебнику или как к жрецу.
– А что нужно прочесть перед тем, как с ним встретиться?
– Ну, вы уже читали «Песнь Мира» и «Девственниц в могиле»… А есть ли у вас его «Орфей»? Это очень значительная книга, но темная по смыслу…
– Менетрие всегда казался мне трудным автором. Некоторые его фразы я перечитываю по три раза, пока не пойму.
– Ему приятно было бы это слышать: он хочет быть герметичным и считает ясность недостатком. Но это касается только его книг; в беседах он очень прост.
– А он молод? Или стар?
– Скорее, молод. Худой, аскетичный, с лицом Эль Греко, и у него чудесные руки – тонкие пальцы, патетические жесты…
К ним подошел Ларивьер.
– Прошу прощения, если помешал, Клер, – сказал он, – но там приехала мадам де Ноай, и она спрашивает вас.
– Только не говорите с ней о Менетрие, – предупредила Эдме. – Она терпеть его не может.
XXXI
Эдме Реваль написала Клер, что Кристиан Менетрие согласился пообедать вместе с ними 23 февраля, в час дня. «До этой даты еще далеко, – добавила она, – но сейчас его нет в Париже. Я заранее радуюсь вашей встрече». Клер с любопытством ожидала назначенного дня, а пока просила всех, кто знал Менетрие, описать его. Портреты получились крайне противоречивые. Высокомерный и едкий Фабер сказал:
– Менетрие? Я готов признать, что он талантлив. Но не назвал бы его гением. Сам-то он уверен в своей гениальности. И ослеплен сиянием собственной темноты. Очень ловко и умело нашел средство, играя роль бескорыстного художника, не снисходящего до компромиссов, завоевать довольно широкий круг поклонников и получить помощь от доброй дюжины дам-меценаток во всем мире, от Швеции до Италии, от Бухареста до Сан-Франциско. Делает вид, будто презирает деньги, но прекрасно устраивается, чтобы не тратить ни гроша, пользуясь бесплатным гостеприимством всех своих восторженных почитательниц. Он пренебрегает почестями, отказывается от наград, но ухитряется придать своей так называемой скромности куда больший блеск, чем любая награда. Сам я никогда его не видел и не желаю видеть; он игнорирует мой театр, который, в отличие от его собственного, разыгрывается на сцене, а не в жизни.
Бертран Шмит высказался более благосклонно:
– Вы будете обедать с Менетрие? Завидую вам! Вы увидите одного из двух или трех величайших французских писателей нашего времени. Я убежден, что через триста лет люди будут читать некоторые страницы Менетрие, как мы сегодня читаем Паскаля. Его ославили трудным писателем, а он всего лишь герметичен. А главное, многие считают его поэтом, я же превыше всего ценю его прозу. Какой он человек?.. Я видел его всего один раз и был поражен его манерами, весьма изысканными, и его простотой. Говорят, с женщинами он играет некую комедию. Ванда Неджанин, которая с ним знакома, рассказывала мне, будто он, по его словам, способен на расстоянии угадать, что делает или думает женщина, которую он любит. Увы, это правда: вы, женщины, любите магов не меньше, чем гадалок.
Клер также прочитала рецензию Поля Суде на «Орфея», почтительную и вместе с тем строгую: «Господин Менетрие находит Бога в себе самом. Это очень удобно и позволяет ему поклоняться самому себе, каковую обязанность он исполняет с блеском». Суде, рационалист вольтеровского толка, конечно, не мог безоговорочно восхищаться мистиком бергсоновского толка. Однако его строгость была от этого не менее сердечной.
23 февраля, собираясь на обед к Эдме, Клер долго размышляла над выбором туалета. В конце концов она решила надеть простое узкое платье из коричневой шерсти, с большими деревянными пуговицами сверху донизу.
– Роскошный монашеский наряд, – с улыбкой сказала Эдме.
Сначала Клер хотела приколоть к поясу розу: Ванда Неджанин сказала ей, что Менетрие их любит. Но затем подумала, что это покажется слишком уж явным «актом подобострастия», и вернула цветок в вазу с узким горлышком. Откалывая его с платья, Клер оцарапала палец, и на нем выступила капелька крови. Она приехала к Эдме раньше назначенного часа и вернула ей «Орфея».
– Прочитали? – спросила Эдме.
– Да, и нашла там много красивых мест, но решительно не поняла, что автор хотел сказать.
– Вот вы его и спросите, – ответила Эдме.
Клер огляделась. Эдме Реваль сняла на острове Сен-Луи старинную квартиру, отделанную высокими деревянными панелями времен Людовика XV; из окон были видны деревья на набережной Сены. Несколько красивых китайских ваз, гладких и белых, и портрет Эдме кисти Вюйяра были единственными украшениями гостиной. Эта скупая, строгая эстетика хорошо сочеталась с тонким, благородно-меланхоличным лицом хозяйки. Из соседней комнаты доносились детские голоса.
– Как поживают Доминик и Жиль?
– Они недавно переболели корью, но опасный период уже позади.
Раздался звонок, возвестивший приход гостя. Клер почувствовала какую-то внутреннюю, скорее приятную, дрожь. Она внимательно смотрела на Менетрие: бледный, худой, светловолосый; руки с длинными тонкими пальцами двигались как-то неуверенно; но стоило ему заговорить, как она влюбилась в его голос. Глаза поэта, горящие и тоскливые, почти дерзко впивались в глаза Клер.
