Господи! Да будь у нее сейчас это кольцо!.. Кольцо, кое
ничего для нее не значило, кроме памяти о Неониле Федоровне, кроме
подтверждения, что она и впрямь относится к почтенному, старинному, богатому
роду, принадлежать к которому не хочет, не желает!
– Молчишь? Ну, молчи, молчи! Еще покричишь! – Цыган
накинул на плечи тулуп, в три прыжка одолел прогалину, взметывая снежные вихри,
и скрылся в лесу.
«Вайда, вернись!»
Крик рвался из груди. Но Лиза зажала рот, вцепилась зубами в
ладонь – удержать голос. Нет, нет. Опять чувствовать на себе взгляд цыгана,
насквозь прожигающий, безжалостный, ненавидящий… Нет.
Зуб на зуб не попадал, босых ног она уже не чувствовала, в
ушах ломило от визга. Лиза подбежала к висячей двери, насколько позволяла длина
веревки.
Она уже поняла, что сил расшатать колья ограды у нее не
хватит. Может быть, удастся распутать узлы и проскользнуть под дверь?
Оказалось, однако, та приподнята на столь малую высоту, что
под нее можно протиснуться только плашмя. Дверь держалась на оцепах, которые
были насторожены на язычках, привязанных к дощатой приваде. Все вместе
напоминало огромную мышеловку. Лиза догадалась: волки, которых приманит своим
криком обезумевший поросенок, сбегутся к садку и, протиснувшись под двери,
будут стараться достать запертую животину, прыгать вокруг загородки, а значит,
рано или поздно наступят на язычки. Дверь сорвется, и выход волкам окажется
заперт.
Хотя зачем им рваться к поросенку? У них будет более легкая
добыча!
И в это мгновение в глубине еловой чащи зародился, а потом
раскатился над лесом и взмыл к быстро меркнущим небесам леденящий душу волчий
вой.
Лиза рванулась к присыпанному снегом язычку, чтобы, нажав на
него, обрушить дверь и получить хоть какую-то защиту, но веревка была слишком
коротка, и она упала, не дотянувшись до язычка. Вскочила, кинулась к деревянной
притраве, думая вскарабкаться на нее. Нет, не пускает веревка! Тогда она
попыталась распутать узел, но он был слишком тугой, а пальцы онемели, едва
слушались. Последняя надежда! Лиза впилась зубами в петлю, охватывающую руку.
Но веревка оказалась крепка. Она была пропитана дегтем и, залубенев на морозе,
в кровь раздирала губы. На миг оторвавшись, чтобы перевести дух, Лиза увидела,
что солнце неумолимо скатывается за острые вершины, в зените сгущается мгла, а на
сугробах вспыхивают желтые огоньки…
То шли волки.
У Лизы вдруг иссякли последние силы. Да и мороз сковал тело,
только и смогла, что прислонилась к ледяным кольям и с предсмертным, обреченным
спокойствием следила за мельканием серых призрачных силуэтов уже совсем рядом.
«Матушка Пресвятая Богородица! – будто сквозь сон,
подумала Лиза. – Господи, боже мой милостивый! Прими мою душу грешную!
Сделай так, чтобы скорее… скорее!..»
Но было очевидно – скорой смерти ей не суждено, а ждет ее
смерть мучительная. Тогда, в последнем трепете гаснущего разума, подняв
скользкую, будто черная змея, веревку, Лиза захлестнула вокруг шеи петлю,
затянула узел и что было силы рванулась в сторону…
Если бы она подождала немного, совсем чуть-чуть!.. Если бы
подождала немного, увидела бы, как из леса выскочил Вайда, перебежал поляну, в
немыслимом прыжке взлетел на оледенелые колья ограды и приземлился рядом с
лежащей замертво Лизою. Он выдернул из-за пояса нож и полоснул по черной петле,
стянувшей девичье горло. И, стремительно распрямившись, принял на тот же нож
первого волка, который проник в садок и прыгнул, чая легкой добычи.
Если бы Лиза могла сейчас очнуться, она услышала бы, что в
жуткое смешенье волчьего воя, тяжелого дыхания Вайды, предсмертного хрипа
зверя, повизгиванья поросенка вдруг ворвался гром выстрела, и огненная вспышка
вмиг развеяла алчную стаю. Серые тени таяли во тьме леса, на прогалину выбежал
высокий человек, держащий наперевес ружье. За ним поспешала Татьяна с пылающим
факелом в руке.
Лиза их видеть не могла, но цыган увидел. Запаленно дыша, он
вскочил на деревянную крышу притравы, оттолкнулся и перелетел через высокий
частокол. Вслед ему ударил новый выстрел, да напрасно: только снег осыпался с
тяжелых ветвей, отмечая путь Вайды, который растворился меж елей, оставив
цыганке и незнакомцу высвобождать из волчьего садка Лизу.
Недвижную, беспамятную. Но… живую.
Глава 7
Нижегородский семинарист
– Ну, полно, полно, девонька! Будет спать-то! Полжизни
проспишь!
Этот ласковый голос Лиза, кажется, уже слышала. Теплый и
мягкий, как летний ночной воздух. Лиза доверчиво открыла глаза.
О, господи! Опять это смуглое до черноты лицо с ужасными
розовыми шрамами! Цыганка, Татьяна. А значит, где-то близко Вайда!
Подавляя ужас, Лиза осмелилась снова взглянуть в темное лицо
и встретилась глазами с Татьяной. Та улыбнулась:
– Хватит тебе бояться. Никого больше здесь нет. Сгинул
Вайда, будто сроду не бывал. – Почудилось, или в самом деле легкая печаль
окрасила ее голос? Когда слушаешь ее, забываешь об уродстве лица… – А ты,
гляди, более в обморок не ударяйся. Я извелась за тобой ходить-то! С самого
октября без памяти лежишь. Раз пришла в себя – и опять провалилась в
беспамятство!
– А сейчас что на дворе? – спросила Лиза, пытаясь
приподняться и глянуть в отворенное окошко, сквозь которое вливались золотистые
полосы солнечного света и накатывали легкие волны лесных запахов.
– Май пришел, – развела руками Татьяна. – Черемуха
начала напукопываться. А ты все спишь. Так ведь и до смерти проспать можно!
Лиза слабо улыбнулась шутливой укоризне в ее голосе.
– Ничего не помню, – тихо сказала она. – И
вспомнить не могу, сил нет.
– Ясное дело! – кивнула Татьяна. – Откуда им быть?
Ты полгода одними отварами травяными жива. Ни хлебца, ни мяса, ни рыбки. Так,
водичка, а в ней какая сила?
– Ой, – с трудом выдохнула Лиза, едва справившись с
судорогой, вдруг опоясавшей живот. – Христа ради дай мне поесть! С голоду
умираю!
Татьяна строго подняла палец.
– Не больно-то, девонька, разохоться! Нутро от тяжелого
отвыкло, в одночасье помереть можно. Вот в молочко хлебца накрошим, это как раз
по тебе. Но хорошо, что есть хочешь. Значит, жить хочешь! А то просто беда с
тобою. Лежишь, словно бы смертным зельем опоена. Хворь домертва коробит, а что
за хворь, поди знай. Жаба? Гнетеница?..
Лиза слушала будто сквозь сон. Всем существом своим она
наслаждалась, хлебая горячее молоко с размоченными кусочками хлеба. Жизнь
вливалась в нее с каждым глотком, тепло расходилось по телу блаженными волнами,
и слезы наворачивались на глаза.
