Словно почуяв их тревогу, Татьяна вдруг подняла отягощенную
невеселыми думами голову и пристально взглянула в глаза сперва Леонтию, а потом
и Лизе.
– Беда близко, – тихо сказала цыганка, и оба они
выпрямились даже с некоторым облегчением, потому что неизвестность и смутные
предчувствия гнетут куда более, нежели прямая и открытая угроза. – Чуть
рассветет, Леонтий Петрович, уведешь девку отсюда. В Василе вы…
– Что? – перебила Лиза, дрожа губами. – Ты меня
выгоняешь?
Татьяна вскинула глаза, и Лиза, увидев их странный блеск,
поняла, что они полны слез.
– Деточка… – вымолвила Татьяна с такою нежностью, что Лиза
не сдержалась и громко всхлипнула. – Девонька моя, дочечка, я тебя не
выгоняю, а спасаю, родненькая ты моя! Но только не проклинай, не проклинай
меня!
Это Лиза не смогла вынести. Она бросилась к Татьяне и обняла
ее что было сил. Цыганка была лишь по плечо девушке, вытянувшейся за время
болезни. И со стороны могло показаться, что это Татьяна плачет, а Лиза ее
утешает. Впрочем, Леонтию, который остолбенело слушал задыхающуюся Татьянину
скороговорку, вскоре стало ясно, что так оно и есть.
– Прости меня, деточка, прости, голубушка, – невнятно
бормотала Татьяна. – Не знала ты, а ведь это с моего пособничества тебя
когда-то от родимой маменьки отняли, жесткосердной Неониле вверили, в беду
вековечную вовлекли. За то меня отец твой, князь Михайла Иванович, приказал
плетьми сечь до смерти…
Лизе почудилось, будто в самое сердце ее вонзилась
раскаленная игла. Нет, да нет же, она ослышалась! Татьяна не в себе, не ведает,
что говорит!
А та, справившись с рыданиями, отстранилась от Лизы и
выпрямилась.
– Сейчас за окном я видела Вайду. Я-то его лучше, чем кто-то
другой, знаю! Вайда от своего не отступится.
– Он брат твой? – осененная неожиданной догадкою,
спросила Лиза, смахивая слезы и с пробудившимся недоверием глядя на цыганку.
– Он мне брат родной, да матки не одной, – печально
усмехнулась та. – Мужем был он мне… мужем! А сестра его Неонила.
Лиза онемела.
Сестра! Неонила Федоровна, сухая и строгая, – сестра
этого кровожадного чудовища? Невозможно, в голове не укладывается! Да они и не
похожи ничуточки.
Татьяна досуха утерла лицо уголком платка, тяжело вздохнула:
– Сядь, Лизонька. Ты сядь. И вы, Леонтий Петрович, сядьте.
Напоследок повиниться перед вами хочу. Разговор-то мой, конечно, тайный,
особенный, да уж коли судьба так заплела… Ответьте, Леонтий Петрович, вы
единожды Лизоньку спасли, так спасете ли другожды?
Тот резко кивнул.
– Хорошо, коли так. Тогда вам сию историю тоже знать
надобно. Ведь и впрямь Неонила, кою Лизонька теткою считала…
– Тетушка умерла, – перебила Лиза, снова ощущая жгучую
влагу в глазах. – Умерла!
Татьяна, зажмурясь, тяжело качнула головой. – А дочка
ее где же?
– Дочка?! – Лизу будто ошпарило. – Нету у нее
никакой дочки!
– Есть, – скорбно улыбнулась Татьяна. – Жили ведь
у Неонилы две девочки. Одна – князя Измайлова родная дочь. Другая – ее,
Неонилы, и доброго молодца, удалого удальца… царствие ему небесное! Да и ей,
упокойнице. А ты ее сестрицею двоюродною полагала, Неонилину дочь. Где ж она
теперь?
– Не знаю. Она вышла замуж и уехала, убежала из дому. Она
ведь ничего не знала, и я тоже…
– Вот теперь самое время и узнать. – Татьяна вздохнула,
словно набираясь сил вести долгий и нелегкий рассказ.
* * *
Матерью Неонилы была честная дочь купеческая, родом из
Арзамаса. Аграфеной звали ее, Грушенькой. Стал как-то раз табор под городом, и
сманил девку из дому красавец цыган.
Пришлась по сердцу Грушеньке кочевая жизнь, по сердцу
пришлась вольная любовь. Одно неладно: у Тодора уже была в таборе жена, и сын
был. Совсем младенчик! Вайдой звали его, и Ружа, его мать (это имя значит
«роза»; и верно, была она, как роза, прекрасна и, будто колючки, зла), крепко
любила Тодора. Не стоило Руже большого труда споить Тодора злыми зельями,
отвести его сердце от молоденькой русской боярышни, которая ни спеть, ни
сплясать, ни приласкать жарко не могла. Он и видеть Грушеньку более не хотел. А
она была уже брюхатая.
И вот настало время Грушеньке родить. Но никто на нее и не
глядел, никто и не думал боль ей облегчить! Никто, кроме Марьяны, молоденькой
цыганки. Когда стемнело, она запрягла в телегу коня, уложила Грушеньку на
попону и погнала свою повозку к Арзамасу.
Разразилась гроза, и в пути у Грушеньки начались роды.
Марьяна впервые в жизни неумелыми руками принимала ребенка – девочку.
Наутро они вновь тронулись в путь и к полудню достигли
Арзамаса. Грушенькин отец встретил всех троих со слезами счастья, однако тот же
день Грушенька преставилась, так и не придя в сознание. Осталась старику одна
утеха – внучка. Чтобы не ожесточить его сердца, отвести зло от табора, Марьяна
солгала ему, что муж Грушеньки тоже умер. Назвали девочку Неонилою, отчество
дали Федоровна, по имени отца Грушеньки. А Марьяна подумала, что Тодор –
по-русски Федор!
Прощаясь с Марьяною, отец Грушеньки сказал, что всю жизнь и
он, и внучка будут бога за нее молить и встречать у себя как родную. Марьяне,
сироте цыганской, он полюбился будто родной отец. И через несколько лет, когда
табор вновь пришел в эти края, она наведалась в дом старого купца со своей
дочерью, Татьяною, и с осиротевшим Вайдою, сводным братом Неонилы…
Неонила же к тому времени подросла и обещала сделаться
настоящею красавицею. Нрав у нее был непростой. Задурила девке голову ее
крестная мать, дальняя родственница, княгиня Измайлова, которая иногда наезжала
в Арзамас и при каждой встрече сулила, что, лишь подрастет девочка, будет взята
в измайловское поместье горничной за красоту и угожество. Госпожа приказала
деду Неонилы принять для внучки домашних учителей, ибо ей желательно было иметь
не столько горничную, сколько хорошенькую и образованную компаньонку.
Со временем княгиня сдержала свое слово. Неонила простилась
с дедом и умчалась в подмосковное имение Измайловых, без оглядки на родной дом.
Старик не вынес разлуки и тихо угас уже через месяц. Но даже умри он на ее
руках, это не остановило бы Неонилу! Неистовая душа у ней была, летучая, как
шальной огонь, в одно мгновение безжалостно пожирающий все вокруг.
