Замолчала, с глумливою улыбкою глядя на Алексея, который был
бы поражен, наверное, менее, если бы Неонила Федоровна сообщила, что он –
делатель воровских денег или атаман понизовской вольницы
[2].
Только и смог, что пролепетать, хватаясь за последнюю соломинку:
– Но у меня нет сестры…
– Есть, князенька! – злорадно осклабилась в полутьме
Неонила Федоровна, напоминавшая Медузу-Горгону с этими полуседыми прядями,
вздыбленными сквозняком. – Есть! Запамятовал? Хотя ты еще малой был, годов
пяти, не более… Тебя-то со скотницей Палашкой почему в покои взяли? Потому что
цыгане твою сестру-младенца со двора снесли. Нянька проспала, цыгане подкрались
– вот и сгинуло дитя. Словно сквозь землю провалилось. Никто ее в живых не чаял
больше видеть, заупокойные службы служили по рабе божией Елизавете!
Что-то такое слышал Алексей… смутно припоминалось, или это
сейчас казалось ему, будто слышал? Какие-то слухи о батюшкиной болезни, о
тайной, смертельной тоске, которая и свела в могилу княгиню Марью Павловну…
– Дитя не нашли, – вновь раздался голос Неонилы
Федоровны. – Да и как же найти было? Искали-то в лесу, у цыган, а девочка
была у меня! Батюшке-князю сие небось и в голову не взошло. Где ему! Его память
на баб короткая. Много таких, как я, было у него, множество! Пелагеюшка – дура
из их числа. Но они все забыли да простили, а я – нет. Я – нет!..
– Наговор это! Ложь гнусная, небывалая! Не слушай, Алешка!
Коли так, пускай она докажет! – возбужденно выкрикнул верный Николка.
Неонила Федоровна так резко оборвала хохот, словно его
обрубили.
– Нишкни! – отмахнулась она от Николки
троеперстием. – Изыди! И тебе ведь от суда не уйти, коль не смолкнешь. Ты,
гвардейский офицер, соучастник кровосмесительного венчания! А что про
доказательства… пускай князь молодую в дом отцов приведет, да отворит покои
княгинины, что с самой ее смерти стоят заперты, да рядом с парсуной
[3]
Марьи Павловны свою жену поставит. Одно лицо, вылитая! Жена твоя, Алексей Михайлович,
по отцу и матери чистых кровей Стрешнева-Измайлова. Повезло тебе, как видишь:
ты, полукровка, дворянку столбовую взял! Радехонек будет Михайла Иванович
сношеньке, возликует, что дочушку нашел родимую!
Алексей оцепенело молчал. Ни мыслей, ни чувств. Холод во
всем теле – и ничего более.
Внезапно та, с которой он только что обвенчался, бросилась
вперед, обогнув Алексея и Николку.
– Тетенька! За что вы меня так? – возопила она и,
заломив руки, пала на колени перед черной пугающей фигурой.
Неонила Федоровна вздрогнула так, что ее даже шатнуло в
сторону, потом быстро нагнулась и дрожащей рукой потянула с лица девушки фату.
Глаза ее расширились, рот задрожал… она резко выпрямилась, постояла какое-то
мгновение и тяжело рухнула навзничь.
Алексей, священник, Николка, разом выйдя из столбняка,
бросились к ней, приподняли. Пламя свечи отразилось в неподвижных, широко
раскрытых глазах.
Неонила Федоровна была мертва.
* * *
Даже и потом, после, уже поуспокоившись, не мог порядочно
вспомнить Алексей бывшее с ними в тот вечер, в ту ночь. Смутно, будто сквозь
туман, виделось, как Николка выхватил из кармана горсть монет и сунул их в
ладонь попа, а к горлу его уже было приткнуто острие шпаги.
– Пикнешь кому, – прошипел Николка, и Алексей удивился
зловещему блеску глаз своего всегда веселого и добродушного друга, – тогда
ищи, кто тебя отпевать станет. Понял, батюшко?
Тот лишь заводил глаза, постанывая.
– Скажешь: на молитве, мол, женщине дурно сделалось. Упала –
да и дух вон. Ничего ты знать не знаешь, ведать не ведаешь, кто такая да
почему. Понял ли?
– По-нял… ей-богу… – наконец прохрипел поп, и Николка, еще
разок, для острастки, тряхнув его, схватил за руки молодых и вытащил их из
церкви.
Тьма на крутояре стояла непроглядная. Лишь когда ветер
разрывал облака в клочья и меж ними проглядывал мутный зрак луны, можно было
различать дорогу.
Сначала Николка ринулся через дворы к Ильинской, да
опамятовался, побежал прямо по траве к обрыву, к крутой лестнице. Ее мокрые от
дождя ступени были едва различимы, но все трое, скользя, цепляясь за шаткие
перила, спускались со всей возможной поспешностью.
Ноги у Алексея подгибались, он еле шел, предоставив Николке
самому вести… О, господи! Невесту Алексееву? Жену? Сестру? Как теперь называть
ее?! Мысли беспорядочные, отрывистые, будто удары кнута, хлестали его разум. И
осознание, что злее его судьбы нет и не будет на свете, что так и суждено ему
теперь в тоске и страхе жизнь проводить, подкашивало ноги. Вдруг привиделось
лицо отца, искаженное гневом при встрече с сыном, который вел жизнь беспутную,
праздную и наказан заслуженно.
Алексей содрогнулся, возвращаясь к действительности. Он и не
заметил, когда и как миновали Нижний посад с его такими шумными днем торговыми
рядами. Сейчас здесь царила тьма, слева гудел, невзирая на ночное время, приречный
кабак, притулившийся, будто бесово семя, меж двумя благочестивыми церквами:
Троицкой и Рождественской.
– Сейчас, – проговорил Николка. – Ужо,
погодите-ка!
Он отпустил руку Лисоньки и побежал к кабаку, испустив три
резких коротких свиста. Девушка пошатнулась, видимо, не в силах стоять
самостоятельно, и, чтобы не упасть, привалилась к Алексею. Тот невольно прижал
ее к себе, и она, будто только того и ждала, зашлась в слезах.
Алексей глянул ввысь. Тучи неслись мимо, мимо земных страхов
и страданий, то открывая небо, то вновь затягивая его непроницаемой черной
завесой. Не было дела им, быстро бегущим, до двух несчастных, что стояли на
берегу разбушевавшейся Оки.
Прибежал запыхавшийся Николка, волоча какого-то мужичонку в
треухе и хилом армячке. Мужичонка что-то невнятно выкрикивал, то вынимал из-за
щеки, то вновь прятал туда две монеты – очевидно, данные ему Николкою. С этим
мужичком, понял Алексей, и было сговорено еще вчера о перевозе в заречное
Канавино, откуда уже лежал дальний, объездной путь на Москву, к отцу… К отцу!
– Прости, барин! – наконец-то членораздельно выговорил
мужичок, и только тут заметил Алексей, что тот едва держится на ногах с
перепою. – Что попритчилось-то? Вышел еще засветло к берегу – а лодчонки
нет как нет. Лихие люди кругом, разве уследишь? Пустили меня, бедного, по миру.
Да и погода, батюшка, погодка суровая. Как пить дать, затопит. Лучше бы завтра
вам отправиться, а к завтрему я лодку для вас сыщу.
