– Мир вам, старинушки!
– Мир и вам, попутнички! – отозвался самый старший из
троих, полуседой, бровастый и пузатый, и принялся с новым усердием помешивать в
котле; остальные вновь прилегли на травку, на их лица опять взошло выражение
спокойное и ленивое, а Лиза, мельком глянув на Леонтия, поняла по его быстрой
улыбке, что надетая ею личина задорной, веселой деревенской девахи, которую не
скоро заставишь закраснеться, самая здесь подходящая.
– Черная Татьяна вам кланяется, – добавила Лиза, подходя
к костру и косясь на котелок – ей вдруг невмоготу захотелось есть.
Толстяк вынул из котла ложку, подул на нее, облизал и кивнул
довольно:
– Хорош-ша, ох, хороша! А вы небось оголодали, пока шли?
Милости прошу к нашему шалашу. Ежели вы от Татьяны, – стало быть, гости
дорогие для нас. Похлебайте-ка ушицы, ну-ка?
Он мигнул сотоварищам. Те покорно вынули из-за пазух ложки и
уныло протянули Лизе и Леонтию. Похоже, хозяевам тоже животы подвело, а тут
гости нагрянули!
Толстяк тем временем снял с костра котел, поставил на траву
и велел «наваливаться».
Лиза и Леонтий так и сделали. И торопливо, и осторожно
хлебали огненную юшку, отдуваясь и виновато поглядывая на хозяев ложек, которые
с деланным равнодушием отводили глаза.
Толстяк, подметив неловкость, усмехнулся:
– Не спешите, чего там! Мы своих поджидаем, без артели не
начнем. Ешьте, ешьте! Только жаль, что хлебцем мы не богаты. Подъели весь.
– Сукрой был у нас преизрядный, да и его, и пожитки наши мы
во мшаве оставили, – повинилась Лиза, не в силах уняться и продолжая
хлебать.
– Во мшаве? – с явным ужасом повторили хором мужики, а
толстяк даже головой закрутил:
– Какая нелегкая вас туда занесла?
Лиза только плечами пожала, а Леонтий наконец впервые подал
голос:
– Путь укоротить думали, вот и сбились.
– Сбились? – хохотнул чернобородый мужик. –
Слышь-ко, Первуха? Сбились они! Небось с тропы вправо сворачивали, вот леший
вас и завел. Экие, право слово, безглазые. Как же можно – в лесу с тропы сойти!
– Ладно тебе! – махнул на него толстяк, носивший имя Первуха. –
Заэкал, вишь! Отвяжись от людей. Вы, чай, не запросто болотину перешли? Святым
вашим за избавление свечки поставить надобно, не иначе!
– Надобно! – Лиза наконец вернула ложку хозяину и чинно
поклонилась: – Спасибо, люди добрые, за привет, за ласку, за хлеб, за соль.
Храни вас бог! А что до болотины, в том-то и беда, что не перешли мы ее, а уже
затопли было и, когда б не вытянул нас оттуда прохожий человек, сгибли бы, лаву
переходя, сгибли бесследно!
– Дай ему бог здоровья! – перекрестился Первуха. –
И что за человек то был? Крестьянин? Какой он из себя? Смолокур? Лесоруб?
Бортник?
– Да так, помело придорожное! – пренебрежительно
отозвался Леонтий. – Рожа у него разбойничья, глаза такие светлые, наглые.
Кудрявый, молодой да злой. За спасение кольцо Лизонькино мы ему отдали.
Лиза неожиданно для себя возмутилась. «Разве он злой? И
кольцо брал не для себя!» – хотела она возразить, но не успела.
– Вольной прозванье его, – продолжил Леонтий и смолк,
увидав, как переменились лица слушавших мужиков.
– Во-ольно-ой? – протянул Первуха и аж
зажмурился. – господи ты мой боже! Вольной объявился! – Он с трудом
взял себя в руки. – Может, даст бог, и разминемся. Свистни-ка, Говоруха,
сзывай народишко, полно тебе глазами лупати. Свистни, говорю!
Более всех перепугавшийся Говоруха торопливо спрятал ложку,
сунул два пальца в рот и издал свист, столь заливистый и пронзительный, что
Лиза вздрогнула, да и Леонтий едва на месте усидел. В эту минуту над бортом
стружка поднялись две всклокоченные головы, одна из которых хрипло прокричала –
звук далеко шел по тихой реке:
– Чего ты свищешь, Соловей-разбойник, Одихмантьев сын? Ужо я
тебе свистелку-то позатыкаю!
– Молчи, дурак! – сурово покосился на него
Первуха. – Живо гони сюда дощаник! Да не зевай, как бы в твое зевало пуля
не попала!
Корабельщик без спора кинулся к другому борту, и тотчас
из-за струга вырулил ведомый им небольшой дощаник.
Тем временем Говоруха, по велению Первухи издал еще три
столько же разрывающих уши свиста: один короткий, а два длинных, грозных.
Раскидали костер, затоптали уголья и кинулись к приставшему дощанику, осторожно
неся закопченный котел с ухою. Лиза и Леонтий растерянно созерцали эту суету,
но Первуха, оборотясь, властно махнул им:
– Не мешкайте! От Вольного и нам, и вам лучше быть подалее.
Как бы он в другой раз не только кольцо твое, девка, но и всю руку не оттяпал,
не сказать похуже. Охальник, каких мало. Ходу, ходу отсюда!
Едва поднялись на борт струга, как из-за леса высыпала
пятерка раскосмаченных мужиков, бегущих столь проворно, словно за ними валил
из-за кустов страшный медведище. Лиза охнула было, но Первуха замахал руками, и
она поняла, что не тати лесные появились на берегу, а сотоварищи Первухи,
Вороны да Говорухи.
То ли условный посвист, то ли еще что-то их спугнуло, но они
без шума, без крика бросились в воду, не дожидаясь дощаника, и устремились к
стружку.
Чуть дождавшись, когда последний из артельщиков поднялся, а
веревку от дощаника закрепили у края борта, Первуха, бывший, очевидно, над всею
командою капитаном и начальником, велел поднимать якорь. И струг споро двинулся
по течению.
Суета на борту царила страшнейшая. Артельщики окружили
Первуху, стоящего у руля, и то кричали все разом, то принимались
перешептываться, опасливо косясь на Лизу и Леонтия, замерших в сторонке. Однако
обрывки разговоров до них все же доносились; и очень скоро оба поняли, с кем
свела их судьба.
Артель сия, под водительством Первухи, являлась поставщиком
тайного, запретного товара понизовской вольнице, да и лесным разбойникам,
объявленным вне законов. Под видом небогатого купеческого судна подходили к
заранее условленным местам, где сгружали содержимое бочонков и тюков, но отнюдь
не соль, табак или ткани, а оружие да ружейный припас.
