Надо бы поспрашивать о нем у этой девушки, но отчего-то язык
словно отнялся…
Тут Хонгор заметил, что она как-то странно вздрагивает,
будто в ознобе. Нет, солнце по-прежнему палит. Покосился и увидел: рубаха на ее
груди потемнела, намокла от слез.
Хонгор так и замер. И вновь легла тяжесть на душу: кого же
утратила она в степи или кто покинул ее там, что скрытые рыдания бьют ее тело,
словно лихорадка? Чем же перемучилась она, что вот так покорно привалилась к
его плечу?!
Ночью девушка без слов легла рядом с ним – на одну кошму,
под один учи. Вечером она съела творожную лепешку. Слабый голод был, пожалуй,
единственным чувством, что пробудилось в ней. И она лежала так неподвижно,
дышала так тихо, что ночью Хонгор несколько раз приподнимался и прислушивался,
а жива ли она еще?!
Эрле лежала, смежив ресницы, но один раз Хонгор вдруг увидел
отражение луны в ее широко распахнутых глазах. Казалось, они полны
расплавленного золота. Хонгор даже отшатнулся, и девушка медленно, словно
нехотя, опустила веки. И Хонгор понял: если он сейчас распустит пояс, навалится
всем телом на ее слабое тело, вопьется губами ей в грудь, задыхаясь, если
истерзает ее до боли, до муки, она все равно не шелохнется, так и будет лежать
недвижимо, глядя ввысь глазами, полными лунного золота…
Но нет, похоть его спала, хотя он еще не считал себя
стариком и кровь его частенько ярилась так, что жене было чем хвалиться перед
подругами, тайно, темно краснея и делая вид, что ее обуревает стыд. И если бы
Эрле вдруг протянула свою исхудавшую, почти невесомую руку, положила ему на
грудь… Если бы хоть отстранилась стыдливо, когда его горячее тело на миг
придвинулось к ней!.. Нет. А такую, как сейчас, он хотел бы убаюкать на своих
заботливых руках, чуть слышно шепча ей: «Ах ты, камышинка придорожная!» Такую,
как сейчас, он хотел бы вечно, с утра до заката и с заката до утра, вести по
степи, вдыхая медовый запах русых волос.
Хонгор вообще никогда не был жесток и суров и знал это за
собою. Но вот сейчас, лежа в степи, под золотою холодною луною, рядом с этой
незнакомой русской, он ощущал, как вся доброта его и рассудительность, вся
жалость, снисходительность, нежность, которые он когда-либо испытывал в жизни и
которые, как представлялось ему иногда, оплели и людей, встреченных им на своем
веку, и животных, которых он ласкал, и степь, которую он исходил и изъездил
вдоль и поперек, несчетным множеством живых теплых нитей, – все эти
ощущения вдруг воротились в его сердце, переполнили его, вспыхнули подобно
костру, согревая и освещая эту холодную ночь новым, неведомым прежде светом.
Глава 14
Цоволгон – значит кочевье
Шли дни. Бродили табуны по выгоревшим пастбищам.
Накапливался жир в верблюжьих горбах и овечьих курдюках. Уже наступил октябрь.
И золотое колесо солнца, безмятежно катившееся по небу, все чаще скрывалось в
дымных, темных тучах. Но после той памятной грозы в степи воцарилось долгое
бездождие. Порою налетали очень резкие и холодные, сухие ветры-шурганы. Все это
предвещало скорый приход зимы. Стало быть, приближалось время перебираться на
юг.
Жизнь людей в степи – это кочевье, а кочевье – это вечная
погоня за кормом для скота. Весной калмык ведет свои стада на север, в
Поволжье, и остается там все лето до поздней осени. К зиме степь становится
суровее, на ее открытых просторах гуляют ветры. Трава за лето выгорела, и скоту
нечем питаться. Надо подаваться на юг, к Манычу, Каспию, к низовьям Терека и
Кумы, либо – на Черные Земли, к Дону, а лучше того – на крымский тракт, ведущий
в благодатные, мягкие, теплые края. Но там шалят ногайцы: потому недостижим
крымский тракт, будто Млечный Путь в небесах. Но, благодарение небесным тенгри,
есть пастбища Хара-Базар, Черные Земли, которые зимой почти не покрывает снег,
так что худо-бедно можно прокормить скот. У каждого улуса, объединенного пусть
дальней и давней, но все же родственной связью, были там, в южном междуречье
Волги и Дона, постоянные участки, куда и предстояло дойти, пока не набухли в
небесах тяжелые зимние тучи, пока не вызрели в них снегопады, метели, вьюги,
бураны и не обрушились на степь.
Эрле знала, что день цоволгона не за горами.
С дальних выгонов приводили под самый улус стада кочкаров и
овец. Хозяйки собирали пожитки, сворачивали в трубы белые простеганные, обшитые
по краям полосками мягкой кожи калмыцкие ковры – ширдыки. Укладывали всякую
женскую мелочь в мягкие торбы, одежду увязывали в узлы, собирали всякую мелочь,
чтоб ничто не затерялось. Анзан два дня проискала свой чимкюр – маленькие
медные щипчики, украшенные красивой насечкой, для удаления волос с лица и тела
– и причитала, что без чимкюра станет мохнатой, будто шелудивая овца, будто
русская баба…
Эрле помалкивала, скрывая злорадство: на щеке у Анзан была
довольно большая темная родинка, которая, конечно, украшала эту румяную, тугую
щеку, но только не тогда, когда из родинки торчали жесткие и черные длинные
волоски.
Чимкюр отыскался неожиданно, когда Анзан уже всему улусу
поведала, что не иначе как Эрле, шулма проклятущая, его припрятала, и самое
малое, что она за это заслуживает, как и за все-все прочие обиды, нанесенные
Анзан, быть зарытой в землю по самую шею на пути, где потом прогонят табун
необъезженных лошадей. Ну а затем, сразу после смерти, – в студеном озере
вместе со всеми прелюбодеями. Они с закатом солнца на ночь там замерзают, а на
восходе шулмусы
[28] извлекают их, отрывая промерзшие части
тела, но потом, когда все волшебным образом срастается, погружают в озеро
вновь.
Наверняка Анзан думала, что и Хонгору там самое место. Но
никогда об этом не говорила вслух, опасаясь накликать на мужа беду. Однако Эрле
не понимала, на что уж так жаловаться Анзан. Хонгор мягок и заботлив, он берет
жену каждую ночь! Но беда была в том, что Анзан хорошо знала мужа, чуяла:
присутствие Эрле заставляет его днем ходить как в воду опущенному, а ночами
пьянит его кровь, и, держа в объятиях жену, он думает лишь об Эрле.
Когда Хонгор привез эту бедную, обессиленную русскую девку в
улус и заставил Анзан ухаживать за нею, никто не сомневался, что Хонгор украл
ее где-то для себя и непременно сделает своей наложницей, а то и женится на
ней, если будет на то соизволение хана и ламы. Двоеженство – дело обычное. Но
жениться на русской все-таки казалось чем-то диким.
Однако Хонгор объявил, что Эрле – дочь русского нойона, он
спас ее в степи и хочет взять за нее выкуп. Если выкупа не будет… Что ж, тогда
он и решит, как быть дальше. А пока пусть она живет в его кибитке и пользуется
тем же уважением, какое калмыки обычно оказывают молодым девушкам.
