– Ой, бэнг
[7]! Ой, уважил, батюшка-князь
Михайла Иваныч! Ой, распотешил, твое сиятельство! – выхвалял цыган, тряся
цепью и яростно сверкая единственным оком.
Всякий норовил поближе глянуть на высокочтимого медведя. И
колобродившая толпа ненароком вынесла Неонилу Федоровну с девочками вплотную к
цыгану. Она глянула на сергача пристальней и вдруг ахнула так, что девицы враз
оборвали смех и подхватили обмершую тетеньку под руки. Не то бы рухнула наземь.
Цыган бросил безразличный взгляд на высокую женщину в черном
платке и черной епанчишке
[8], и внезапно лицо его полыхнуло
румянцем.
– Дэвлалэ
[9]! – прошептал он и замер,
цепи поникли.
Мишка, почуяв слабину, видать, смекнул, что настала
нечаянная передышка, и сел на землю, всем своим видом являя робкое
удовольствие.
В эти минуты на Поганом пруду зашумел, заиграл фейерверк, и
переменчивый нрав толпы увлек ее к более шумному и редкостному зрелищу. Так что
через миг на улочке остались только медведь, цыган да остолбеневшая Неонила
Федоровна с вцепившимися в ее руки сестрицами.
– Ты-ы? – протянул цыган, и недоверчивая улыбка чуть
тронула его губы. – Неужели ты?! – Он качнул головой и умолк.
Огненный взор, только что горевший восторженным изумлением, разом потух. –
Ты, – повторил он уже иначе, голосом тяжелым, хриплым. – Вот где
схоронилась! Я искал… почитай, пятнадцать лет искал!
И тут он словно бы впервые заметил двух девочек, приникших к
Неониле Федоровне.
– Твои, что ль, Неонила? – тихо спросил он. И, не
дождавшись ответа, рыкнул: – Твои, говорю?! – так что несчастный медведь
влип в землю, будто ожидая удара, а Неонила Федоровна, шатнувшись, вымолвила
покорно:
– Мои…
– Ну-ну! – протянул цыган. – Вон что! И которая же
из них… твоя? – Он особенным образом выделил последнее слово, и
единственный глаз его словно бы насквозь прожег Неонилу Федоровну.
Она пронзительно вскрикнула и закрыла лицо руками. А цыган
разразился длинной речью на своем языке, в которой особенно часто повторялось
слово «ангрусти»
[10]. Наконец взор цыгана остановился на
беленьком личике Лисоньки и зажегся радостью.
– Эта? – резко спросил он, хватая ее за руку и дергая к
себе. – Эта? Она? Ну, бэнг…
Лисонька обморочно пискнула. Однако цыган, заломив ее руку,
подтащил вплотную к себе, рывком цепи заставив медведя подняться с земли и
вздыбиться над встрепенувшейся Неонилой Федоровной.
– Нет, Вайда, нет! – выкрикнула та отчаянно, но тут
произошло нечто неожиданное.
Лизонька, которая поддерживала Неонилу Федоровну и цыганом
даже не замечаемая, сорвала с головы свой простенький платочек в белых мелких
горошинах и со всего маху хлестанула им медведя по морде. Да еще раз, да еще!
Причем с такой яростью, с таким пронзительным визгом, что зверь, неловко
загораживаясь лапами, повернулся и облапил своего хозяина: видимо, ища у него
защиты. Да, не соразмерив сил, свалил цыгана наземь, сам навалившись сверху.
Но Лизонька успела дернуть к себе сестру, подтолкнула
Неонилу Федоровну, и все трое бросились что было прыти к Егорьевской горе. К
счастью, дом был совсем рядом.
Цыган-сергач исчез и более не появлялся. Может, медведь его
придавил!
Более ни о нем, ни вообще о дне затмения не говорили. Только
Неонила Федоровна нет-нет да и вспоминала украдкой случившееся и тогда долго
отвешивала земные поклоны под иконами, молясь, чтобы опять все забыть: и
зловещего сергача, и вздыбившегося медведя, и писк Лисоньки, а пуще всего
сверкающие глаза Лизоньки, ее стиснутый рот, бесстрашно занесенную руку – весь
ее облик, внезапно утративший прежнюю неуклюжесть, исполненный ярости и
торжества… пугающий.
Глава 3
Вдовья жизнь
Шли годы. Один из них выдался недобрым: Василий Елагин
потащился в Москву по делам, однако в дороге простудился и умер, так и не
доехав до столицы.
Хоть и держала Неонила Федоровна своего супруга при его
жизни в черном теле, хоть и тщеславилась, что, мол, она сама своему дому глава,
однако же после его безвременной кончины что-то словно бы надломилось в ней.
Будучи и прежде-то невеселой, вовсе предалась она унынию. Весь облик ее, раньше
имевший оттенок сумрачности, приобрел печать пугающей суровости. Сестрицы
всегда мало ведали от нее ласки, а ныне от ее пылкого и жестокого характера и
вовсе осталась одна жесточь.
Куда бы они ни сунулись – в горницы, сени, даже в
подклеть, – всюду их встречали ненавидящие глаза Неонилы Федоровны, ее
злобное шипение и рукоприкладство. Она теперь жалела не то что атласу им на
сарафаны, но и самой дешевой крашенины или китайки. Да что! Куска хлеба жалела
девушкам, и частенько, поутру проснувшись, не знали сестры, удастся ли им
поесть нынче хоть раз.
Но порою Неонила Федоровна девиц и вовсе не замечала,
забрасывала все свои домашние дела и занятия с племянницами и принималась
прилежно рыться в сундуках и кладовых, словно бы что-то разыскивая и шепча: «Да
где ж оно? Где колечко?»
Девицы запирались в своей светелке и сидели там, обнявшись и
дрожа. Та и другая чувствовали: Неонила Федоровна тронулась умом от нежданного
бедствия, постигшего ее. А пуще от того, что не в силах, по свойству замкнутой
натуры своей, горе размыкать.
Дом хирел на глазах. Когда хозяйка по нечаянности выбила
слюдяное окошко в девичьей светлице, она и пальцем не пошевельнула беду
исправить: девушкам пришлось самим раздобыть высушенной кожи сома и затянуть
брешь. Такое прежде видали они только лишь в самых недостаточных семействах.
Теперь же привелось испытать самим, хотя в доме не переставали водиться
большие, шальные деньги…
Жила Неонила Федоровна тем же промыслом, которым когда-то
составил состояньице покойный Василий Елагин, – ссужала деньги под залог.
Никогда не знала она недостатка в просителях. Но с той поры, как пришел в Нижний
из Москвы на маневры конногвардейский полк, а после, волею начальства, на
недолгое время и расквартировался в городе, отбою не было у Неонилы Федоровны
от посетителей!
Ее предпочитали другим нижегородским заимодавцам за безотказность
и неболтливость, со всеми она была услужлива, однако же отношение ее к молодому
князю Алексею Измайлову было верхом предупредительности и даже раболепия.
* * *
