С трудом перевернувшись на спину, он что-то пробормотал,
потом еще раз.
Эрле прислушалась. Эльбек просил пить.
Через силу Эрле приблизилась и напоила его, недоумевая, что
же такое свалило его с ног? Устал? Выпитая арза все еще дурманит?.. Однако
сейчас он был ничуть не опасен, а потому Эрле небрежно, с брезгливой жалостью
набросила на него кошму, ибо калмыка бил озноб, а сама свернулась клубком под
стареньким учи Хонгора.
Она заснула почти тотчас, но сон был не долог, потому что ее
скоро разбудили стоны Эльбека. Он опять просил пить; пил с жадностью, а потом
сразу забылся.
Сон Эрле уже прошел, и она неподвижно лежала, кутаясь в
вытертую овчину, глядя во тьму расширенными, неподвижными глазами.
Значит, калмыки ушли… Ушли! Эрле знала, что такое цоволгон,
как трудно вот так, в одночасье, всему улусу сняться с места и бесследно
растаять в зимней степи. Конечно, мужчины были вынуждены подчиниться закону и
принять участие в казни Хонгора, но они всем существом своим противились этому:
достаточно вспомнить лицо Цецена. Они простерли свою покорность даже до того,
что не стали вмешиваться, когда жена их погибшего сородича стала собственностью
ханского посланника. Но при виде окровавленного трупа Анзан, выброшенного
пьяным Эльбеком, их долготерпение иссякло. Ненависть и презрение к тем, из-за
кого погибли Хонгор и Анзан, были столь велики, что калмыки не удостоили их на
прощание даже оскорбления, даже проклятия!
В этом были простота и достоинство, пусть и чуждые Эрле, но
потрясшие ее. Русские поступили бы иначе! Эрле представила пляшущее пламя,
пожирающее избу злодея, счастливые от утоленной ненависти лица крестьян… А эти,
с непроницаемыми узкими глазами, стиснутыми ртами, молчаливые, бесстрастные…
Такие непонятные Эрле! Ну что ж, если даже близким родственникам бывает трудно
ужиться друг с другом, то разве мыслимо, чтобы дети разных племен нашли
сердечное понимание и согласие? Какие бы общие заботы ни соединяли два народа,
никакая сила и власть не смогут надолго притушить исконную, врожденную,
естественную неприязнь несхожих, чужих по крови существ. Язык, нравы, образ
жизни, образ мыслей и чувства – все это непримиримо. Вечно и неизбывно
проклятие башни Вавилонской!
Бросить в степи безлошадного Эльбека значило для них
отомстить. Ну а бросить Эрле значило всего лишь исторгнуть из себя нечто
инородное. Одно странно: как им удалось уговорить уйти ламу? Он-то должен был
предупредить Эльбека. Не могли же его утащить силой, погрешив против служителя
Будды! И как мог лама спокойно смотреть на эти знаки смерти, поднятые над
юртой, где оставался живой Эльбек?
Внезапно какая-то мысль пронеслась в голове. Невнятная, но
такая страшная, что Эрле застыла от одного лишь прикосновения ее крыла. Но она
не успела додумать, потому что мучительный стон Эльбека заставил ее вскочить.
Он невнятно кричал что-то, и Эрле, схватив плошку-ночник, склонилась над ним.
Его бил озноб, лицо горело. Едва шевеля сухим, распухшим
языком, Эльбек выговорил:
– Они сожгли его… Наверное, он умер вчера. Я нашел его под
снегом. Обугленный труп. Его сожгли, а нас бросили. Я умру. И ты тоже со мною…
И смутная догадка Эрле обратилась в страшную уверенность.
Они с Эльбеком поняли бы все гораздо раньше, если бы не снег, покрывший землю.
Не только из-за Хонгора и Анзан откочевали калмыки! Они ушли еще и потому, что
умер лама, что другой посланец хана тоже носил в себе заразу! И черные лоскуты
на шестах и над кибиткою – это вовсе не колдовство, призывающее напасти на
головы убийц. Это знаки черной смерти, поселившейся здесь!
Мгновение, и Эрле была возле выхода. Брошенный учи словно бы
сам взлетел на плечи; одной рукой она подхватила тулум с едой, другой –
наполненную бортху и, поддав коленом кошму, заслонявшую отверстие, выскочила из
кибитки. И тут же была отброшена с такой силой, что едва не упала навзничь!
Что случилось? Ведь накануне лег на землю тихий синий вечер,
так откуда же нанесло это марево метели, откуда примчались лихие вихри,
сбивающие с ног? Как могла Эрле даже сквозь сон не услышать пронзительных
завываний ветра? Право слово, буран словно бы поджидал, пока она выйдет!
Эрле отступила в глубь кибитки и растерянно оглянулась на
Эльбека.
Он внимательно смотрел на нее блестящими от жара глазами,
сухие губы его чуть дрогнули в странной улыбке:
– Сегодня ты не уйдешь…
И, словно подавившись словами, вдруг стал кашлять кровью.
Эрле снова повернулась к бушующей мгле. Чудилось, это тайные
думы Эльбека вырвались на волю, чиня суд и расправу, неся бурю и ураган. Какие
же бездны преисподние таились в этой молодой и черной душе! Эрле словно бы
видела кипение его злых страстей. Что за человек? Хрипит, давится кровью, а в
глазах разгорается пламень ненависти.
«Так он меня ненавидит! – вдруг поняла Эрле,
похолодев. – Он все сотворил со мною не по лютости естества своего, а
потому что ненавидит меня!»
Страх, бешенство, гордость – все смешалось в душе. Держась
нарочито прямо, она прошла к своему уголку и села, зябко кутаясь в учи.
Сейчас ей не уйти. Этот буран закружит, собьет с ног,
загубит скорее, чем черная смерть. Надо подождать до утра. О да, она подождет,
а потом…
– Ты хоть знаешь, куда пойдешь?
Эрле даже вздрогнула.
– Тебе что за печаль? Пойду куда глаза глядят, лишь бы от
тебя подальше.
– Больше двух дней в степи ты не выдержишь, – мрачно
предрек Эльбек. – Зима, стужа, бездорожье… Весть о черной смерти уже
облетела Хара-Базар! Сейчас в трех днях бешеной скачки на лучшем жеребце из
ханского тюмена не сыскать и следа жилья! Ты никого не найдешь. Упадешь в
степи, будут твою голову вороны в балке клевать!
– Ну а что тебе? – вскинулась Эрле. – Велика
радость, да? Или здесь, или в степи – конец один, но там хоть на вольном ветру,
на просторе закрою глаза свои! А ты…
– Если ты останешься со мною и исцелишь меня, то клянусь
белыми одеяниями небесных тенгри, что выведу тебя к русским землям! –
надсадно просипел Эльбек.
Ошеломленная Эрле воззрилась на него во все глаза:
– Да я умру скорее, чем…
Но Эльбек перебил ее вновь:
– Одно знаю средство: чистый огонь. Дым его охранит тебя от
заразы. – Голос его ослабел.
Но Эрле-то хотела сказать совсем иное: она лучше умрет, чем
станет ходить за этим душегубцем, ибо даже прикосновение моровой язвы было для
нее не столь злотворно, как несносны его вид и взгляд. Но вдруг как-то стыдно
сделалось откровенно собачиться.
– Почем ты знаешь, может быть, во мне уже сидит твоя зараза?
Показалось или запавшие глаза Эльбека блеснули искренним
сожалением?
