Настал их последний час, понял Лех, и не двинулся с места.
Ведь именно ему предстояло обвязать Василя веревкою, чтобы его вытянули наверх.
На пытки, на погибель. Но не будет он причастен к казни товарища!
– Ну, холоп? – крикнули сверху. – Чего ждешь?
– Тебе надо, ты нас и поднимай, – мрачно ответил Лех.
И никакие угрозы, в том числе залить яму растопленною
смолою, не заставили его шевельнуться. Наконец с криком: «Пшеклентный козак!» –
в яму спрыгнули два поляка, и уже через несколько мгновений избитый, связанный
Волгарь умывался кровью, а вороги вытаскивали из ямы Василя.
Когда наверх подняли Волгаря, он сквозь кровавую завесу,
наползавшую на глаза, разглядел утоптанную площадь, окруженную отрядом
всадников и селян, жмущихся друг к другу под ударами плетей. Посреди площади
стоял на вороте столб с крюком посредине. Два ляха держались за рукоятки,
готовые вращать сие оружие мучительной казни.
Волгарь воззвал к богу всем существом своим, моля его о
погибели, как о последней милости…
Ляхи уже приуготовляли к пытке Главача. Две бадейки ледяной
воды привели запорожца в сознание. Однако ноги его все ж не держали. Василь
приподнялся на локтях и отважно глядел на низкорослого, толстенного хорунжего в
широченных, локтей в двадцать, синих шароварах, в бархатном малиновом, серебром
шитом кунтуше, в мохнатом капелюхе. На лице его была написана нескрываемая
радость. Пыжась, расхаживал он перед беспомощным пленником.
Василь с издевкой прохрипел:
– Хорош! Виден среди ложек уполовник!
Мертвая тишина висела над площадью (только столб-смертоносец
слабо поскрипывал на вороте – скрип… скрип…), а потому негромкие слова Главача
расслышали все.
– Что притих? – не унимался Василь. – Очкур,
никак, лопнул?
Хорунжий побурел, но все же смог совладать со своей яростью
и усмехнулся:
– Попусту балабонишь, козаче! Поймал, поймал я тебя, лютого
ворога всему Посполитству! Так что бог мне помог.
– Бог не теля, видит издаля! – посулил Василь. –
Но, видать, и впрямь твоя нынче взяла, пане ляше. А стало быть, верши свое
ремесло, не медли!
– Ну что ж, коли сам просишь… – захохотал хорунжий, и по его
знаку два поляка потащили Василя к столбу.
– Прощайте, панове-товариство! – крикнул он, озирая
толпу прощальным взором. Чуть улыбнулся, увидав Волгаря: – Жив уйдешь от
ворога, сделай милость, выполни мою последнюю волю: сыщи Дарину и женись на
ней, коли она тебе люба, а тому подлюке Славку снеси голову без раздумий, за
удаль мою загубленную!
– Ниц с того не бендзе
[62]! Сыщи себе иного
душеприказчика! – прервал хорунжий. – И ему, и тебе конец один,
только ты поутру сгинешь, а он – ввечеру.
– Коли так… прощай, брате! – обронил Василь.
– Прощай и ты, брате! – еле слышно отозвался Волгарь.
Его крепко держали, чтоб не отворачивался, чтоб смотрел
безотрывно на лютую казнь товарища своего. Но кровавая завеса вновь наползла на
глаза, и он слышал только крик и плач в толпе селян да еще изредка – короткие,
мучительные стоны Василя, которому вспороли живот, зацепили крюком, торчащим из
столба, за внутренности, потом, медленно вращая столб, начали вытягивать из
запорожца все нутро…
Но ни крика, ни мольбы о пощаде не услышал Волгарь!
Сердце рвалось из его груди, искусал губы, сдерживая
рыдания. Ужас, горе, боль вдавили его в землю, в пылающей голове плыли,
качались, терзали ее слова старинной песни, которую так любил Василь:
Закряче ворон, степом летючи,
Заплаче зозуля, лугом скачучи,
Зажахающа орлы хыжу,
Та все по своих братах,
По буйных товарищах козаках!..
* * *
Казнь Василя закончилась, но Леха пока не трогали.
Полуденное солнце палило нещадно, а он лежал ничком, весь сотрясаясь от
внутреннего озноба, моля бога ниспослать ему стойкость в ожидании того ужасного
мига, когда руки врагов вцепятся в него и потащат к столбу, рядом с которым,
наверное, еще лежит мертвый Василь.
Но что это?.. Крики, выстрелы, шум, дробь копыт!
Волгарь приподнялся было, но тут же сильная рука вдавила его
в землю и голос, показавшийся знакомым, задыхаясь, проговорил:
– Лежи, а то зацепят невзначай!
И новая волна боя прокатилась над площадью. Шум сей утих не
скоро, и Лех снова впал в забытье. Вдруг его приподняли, а потом он
почувствовал освежающее прикосновение мокрой холстины к лицу. Вскоре он уже
смог разлепить запекшиеся веки и увидел прямо перед собой заплаканную
молодичку, которая обмывала его.
Слабо улыбнувшись ей разбитыми губами, Лех перевел взор;
рядом стоял черноволосый и черноглазый парубок.
– Ну, хоть ты жив, – проговорил он встревоженно, и Лех
неожиданно узнал его голос: именно сей человек шептал ему ночью слова надежды!
– Спаси тебя бог, брате, – с трудом вымолвил
Лех. – Век тебя не забуду… Ты кто же будешь? Турок, болгар?
– Я серб, – ответил юноша, и глаза его
сверкнули. – В рабстве турецком был, бежал, к ляхам пошел в наемники,
чтобы смерть обмануть, а после и от них ушел. Это я казакам за кордон весть о
полоненном Главаче передал, да вот беда…
Он осекся, и Лех, вспомнив, как страшно опоздала подмога, с
тоскою понурился. Но тут же вскинул голову, заслышав совсем рядом голос,
который считал уже навек умолкнувшим:
– Здрав ли, хлопче?
Лех смотрел, не веря глазам своим.
Не может быть… Быть того не может! Это был Главач – живой,
здоровый, крепкий, только бесконечно печальный.
– Василь… – прошептал Лех, – то ты? Слава богу!
– Я не Василь, – произнес запорожец все тем же до слез
знакомым голосом. – Я Гриц Главач. Василь был мне братом… А теперь ты мне
братом станешь.
– И я! – подхватил молодой серб. – И я тебе стану
братом, козаче! Я тоже отныне запорожец!
Его слова долетали до Леха словно бы из неимоверного далека.
Василь! Василь погиб! Только сейчас он понял, что значит
лишиться такого друга, каким был для него Василь. С ним было связано для
Алексея Измайлова возвращение к жизни, воскрешение души…
Погиб, погиб Василь! Оставил другу месть в наследство.
Тогда Лех не знал и знать не мог, что дорога мести будет
такой дальней и приведет она его не куда-нибудь, а на крымские берега, под
стены древней Кафы…
