Вскинула голову. Гюлизар-ханым держала на весу прядь ее
легких, мелко закурчавившихся после мытья, пепельно-русых волос, в которых
поигрывало солнце, и, поворачивая так и этак, откровенно любовалась ими, словно
драгоценной пряжею. Восхищенно покачала головою и встретилась с Лизою взглядом.
В ее черных, только что полыхавших злобою глазах теперь плескалась загадочная
усмешка.
– Я так и знала, что аллах взглянет на тебя благосклонно! –
произнесла она тихо, будто заговорщица.
– Кто это? – еле шевеля губами, промолвила Лиза, и
дрожь неведомого прежде, таинственного ужаса внезапно сотрясла ее тело.
Гюлизар-ханым помолчала, а когда заговорила, в голосе ее
звенела нежность матери, возносящей своего единственного ребенка, и фанатизм
муэдзина, возносящего к аллаху свой первый утренний эзан
[76]:
– Это Сеид-Гирей, наш султан и повелитель!
Глава 24
Новое имя
Мраморные плиты приятно холодили босые ноги. Они все еще,
казалось, горели после яростных усилий Гюлизар-ханым, которая почти сутки
просто-таки не выпускала Лизу из своих могучих рук, чтобы должным образом
приготовить ее к той «сладчайшей участи», которая ожидала ее отныне.
Распарив и намыв Лизу в душном хамаме
[77]
так, что сердце трепыхалось у нее в горле от жары, а голова помутилась,
Гюлизар-ханым принялась самозабвенно тереть ее загрубевшие от долгого пути
ступни куском какого-то очень легкого, пористого, шершавого камня, и скоро
пятки Лизы сделались мягкими и розовыми, словно у ребенка. Гюлизар-ханым
обрезала ей ногти и накрасила ладони хною, выщипала тонкими дугами широкие
брови, долго и тщательно чесала частым гребнем пышные русые волосы…
Потом, засучив рукава, Гюлизар-ханым своими сильными и
мускулистыми, как у мужчины, руками столь долго терла и разминала тело Лизы,
щедро поливая его благоуханным маслом, что, казалось, даже кости ее сделались
мягкими и гибкими, будто шелковые нити, а кожа налилась бело-розовым светом. И
хотя Гюлизар-ханым непрестанно ворчала по поводу Лизиной «отвратительной
худобы», видно было, что она, в общем-то, довольна делом своих рук. Ну а в теле
невольница, наверное, скоро прибавит, если будет каждый день есть не жалкий
огрызок сухой лепешки, запивая его скудным глотком студеной воды, а нежнейший
шашлык из молодого барашка на косточках, и пышный лаваш, и гроздья
восхитительного, чуть подвяленного винограда, и засахаренную дыню, и еще чай с
медом, и в придачу толстые, будто подушка, сырые ломти белоснежного сыра из
козьего молока, и свежее ярко-желтое коровье масло, и коровье молоко, горячее и
душистое, и…
Потом две маленькие и хорошенькие татарочки в длинных, до
пят, полосатых рубахах из басмы
[78],
посверкивая на Лизу
любопытными черными глазенками, принесли такой ворох всяческого платья, что
Лиза даже испугалась: уж не придется ли ей надеть на себя все это разом?!
Однако, оказывается, ей предстояло сделать выбор. Вернее, не
ей, а все той же Гюлизар-ханым; и та самозабвенно зарылась во множество
малороссийских плахт и сорочек, русских сарафанов, немецких пышных робронов с
фижмами, турецких и татарских шальвар, кафтанчиков, рубах, безрукавок и еще
каких-то невиданных Лизою одежд, почти прозрачных или сшитых из столь скудных
лоскутов, что примерившая их оказалась бы скорее раздетою, чем одетою!..
Наконец Гюлизар-ханым то ли притомилась, то ли осталась
довольна выбором, однако она велела Лизе зажмуриться покрепче и принялась
одевать ее, вертя так же бесцеремонно и придирчиво, как только что перебирала
изобилие платья.
Немало прошло времени, прежде чем она облегченно перевела
дух! Похлопала в ладоши, в ответ послышался осторожный шелест босых ног, как
если бы несли что-то очень тяжелое, и Гюлизар-ханым голосом довольным, словно
мурлыканье большой кошки, велела Лизе открыть глаза.
Лиза покорно заглянула в зеркало, да так и ахнула.
На нее смотрела тонкая и высокая девица с розово-смуглым от
степного загара лицом, озаренным большими серо-зелеными глазами в круто
загнутых, подчерненных ресницах под тонкими дугами бровей. На высоком лбу,
словно алмазная пыль, мерцали блестки, нанесенные опытною рукою Гюлизар-ханым,
а меж бровей вызывающе алела крошечная нарисованная родинка. Легкая усмешка
играла в уголках губ, но на дне прозрачных глаз таилась легкая печаль,
придававшая этому милому лицу странную загадочность. Одета она была в короткие
и узкие, не достигавшие даже щиколоток шальвары из золотисто-зеленоватой
узорчатой парчи и длинную, почти до колен, белую рубаху из тончайшего кашемира
– просвечивали даже очертания груди! – затканную столь мелкими золотыми и
серебряными цветочками, что они были различимы лишь при движении, когда вдруг
начинали мерцать и переливаться. Поверх рубахи была надета коротенькая безрукавка
из серого, серебристого шелка с узкими темно– и светло-зелеными, а также
огненно-алыми полосками. И это был весь ее наряд, если не считать тоненьких,
будто колечки, бизеликов
[79]
на щиколотках босых ног и белого
кисейного плата на голове, перехваченного узким серебряным налобником, с
которого свешивались коротенькие низки мелких речных жемчужинок и
прозрачно-зеленых бусинок.
Впрочем, прежде чем выйти из покоев, Гюлизар-ханым велела ей
набросить еще и длинное белое покрывало, как можно лучше спрятав лицо.
Они шли по бесконечным коридорам, залам, лестницам, аллеям,
и облаченные в черное балтаджи
[80],
стоявшие здесь и там,
склонялись в поклоне и закрывали глаза, чтобы не смотреть на новую наложницу
султана, а она только недоумевала, почему вчера ее можно было выставить на
всеобщее обозрение, более того, отдать на поругание бекштакам, а сегодня
следовало столь тщательно беречь от всякого случайного взора.
Они шли, и Лиза не переставала дивиться красоте и величине
сада, поражавшего глаз прелестью раннего цветения, а слух – пением птиц и
журчанием неисчислимых фонтанов.
В глубине сада виднелись очертания дворца, и Лиза, вспомнив
высоту стен и уединенность этого местечка, поняла, что бежать отсюда будет
очень трудно…
«Все равно уйду, тайком, под покрывалом, – поклялась
себе Лиза. – Вот как бог свят, уйду!»
Не ведала куда; не ведала как; не ведала когда…
Гюлизар-ханым не дала додумать, подтолкнула в спину, и Лиза,
поднявшись по широким белым ступеням, вошла наконец под своды султанского
дворца.
