Они оказались в просторных покоях, увешанных шелками,
устланных коврами и усыпанных маленькими разноцветными подушечками в таком беспорядке,
словно здесь была спальня доброго десятка женщин. Однако тут не оказалось ни
души, и Гюлизар-ханым недоуменно вскинула брови. Но вот откуда-то послышался
женский смех, и мрачное лицо Гюлизар-ханым слегка прояснилось. Она сдернула с
Лизы покрывало, расправила легкий белый плат и подвела к ковровой занавеси,
из-за которой доносился высокий томный голос, выпевавший страстные слова:
Молва гласит: ты целуешь,
Ласкаешь ты, не любя!
Если все это правда,
Я буду любить тебя!
Гюлизар-ханым откинула занавес и вдруг чихнула, а за ней и
Лиза.
И было отчего! В воздухе реяли снежинки, облаком вздымаясь
над сугробами. Но это были не сугробы, а груды пуха и пера. Несколько татарок,
одетые в полосатые рубахи из басмы, как и все служанки этого дворца, повязав
головы платками, усердно наваливали тонко драное перо на разостланную холстину.
По углам полулежали тщательно насурьмленные и нарумяненные
женщины, все больше совсем молоденькие черкешенки. Обедневшие кавказские князья
охотно продавали своих сестер и дочерей в гаремы богатым крымчакам, беям,
мурзам и султанам, ибо те никогда не скупились ради женской красоты.
Было здесь и несколько хорошеньких малороссиянок. Изобилие
славянских лиц ничуть не удивило Лизу. Помнится, еще Леонтий рассказывал ей,
что больше ста лет назад любимейшая жена османского султана Солеймана Хуррема,
имевшая большое влияние на мужа, чаще звалась Роксоланою, то есть русской. Ее
похитили татары в городе Рогатине, где отец ее служил священником. Да и
перекопский хан Сагиб-Гирей был рожден от русской и сам на русской женился.
Равно и многие придворные, и даже янычары этих властителей имели в своих жилах
капли славянской крови, а также любили видеть в своих гаремах прекрасных
роксолан. Впрочем, все гаремницы были одеты и причесаны одинаково, по-татарски:
в зеленых и розовых турецких фесках с кистями и позументами, в разноцветных
шальварах, полосатых сорочках и узких кафтанах, туго перепоясанных парчовыми
кушаками; на ногах папучи – остроносые сафьяновые полусапожки, шитые золотом и
серебром. Все эти одежды, пусть очень яркие и нарядные, делали молодых женщин
почти одинаковыми, словно горошины одного стручка, и даже малопривлекательными,
потому что были чужды их лицам и природе.
Здесь оказалась только одна женщина славянского типа, одетая
совсем иначе, и всякий взор невольно приковывался к ней. Что-то неуловимо
знакомое почудилось в ней Лизе… Но тут же она поняла, что, конечно, ошиблась:
эту женщину она не знала.
Она стояла над татарочками, дравшими перо, и придирчиво наблюдала
за ними, беспрестанно укоряя то одну, то другую, щедро раздавая упреки, злые
шутки, щипки и тычки. Лиза подумала, что это может быть только малороссиянка,
причем самого невысокого происхождения, ибо именно они особливо пристрастны к
этой нелегкой работе – заготовке пера и пуха для своих мягких постелей.
Черные, с яркой рыжинкою волосы ее были заплетены в две
толстые и длинные косы, перевитые жемчужными нитями, а белые плечи, роскошная
грудь, пышные бедра и розовый, весь в приманчивых, мягоньких складочках живот
лишь слегка прикрывались облаками тончайшей индийской кисеи; и только ее
сокровенное пряталось под парчовою перевязью, затянутой таким затейливым узлом,
что ясно было: узел сей не более чем хитрая приманка для мужчины, ибо
распутывание возбудит его ничуть не меньше, нежели созерцание этого умело
обнаженного тела.
Лицо ее было так же красиво: соболиные крутые брови, тени
ресниц на бархатистых щеках, ясные карие глаза, маленький вишневый ротик –
словом, это и впрямь была малороссийская красота, но не свежая, словно
белокипенная кисть лесной калины, спрыснутая росою, а буйная, пышущая жаром,
похожая на перезрелую розу, которая вот-вот начнет ронять свои лепестки. И это
сравнение доставило удовольствие Лизе, ибо она с первого взгляда невзлюбила
темноокую красавицу. Похоже, это чувство было взаимным. Ясные карие очи той
вдруг помрачнели, и пухлая нижняя губка неприязненно оттопырилась.
– Кого это ты привела, Бурунсуз? – спросила резко.
– Сколько раз я говорила тебе, Чечек, не смей так называть
меня! – вскричала Гюлизар-ханым. – Не то…
– Не то что? – Настроение сердитой красавицы,
услышавшей обиду в голосе черной великанши, мгновенно улучшилось.
«Чечек! – Лиза поморщилась. – Цветок! Красивое
имя, да и она красива. Что ж, говорят, и змея красива… только зла! Но что
означает «бурунсуз»? Почему так обиделась Гюлизар-ханым?»
– Так что ты намерена сделать, Бурунсуз? – повторила
Чечек. – Пожаловаться повелителю? Ах, не смеши меня! – Она деланно
хохотнула. – Берегись, как бы я ему не пожаловалась. Уж я-то найду, что
сказать. Ты меня знаешь!
– Знаю, знаю, – буркнула Гюлизар-ханым, склоняя голову.
– Вот-вот! А то гляжу, ты стала забывать, кто я такая! Как
бы не пожалеть об этом. Ведь тогда и тебе, и твоему братцу… или, правильнее
сказать, твоей сестрице?.. – Она даже поперхнулась от смеха. – Тогда
вам совсем худо придется. Все, что вас держит на этом свете, – милость
господина нашего султана. Ну и мое расположение.
Она разошлась вовсю, с наслаждением наблюдая, как ниже и
ниже сгибается тяжелая фигура Гюлизар-ханым.
– А ты небось сама турецкая султанша? – вдруг перебила
ее Лиза.
– Ты почти угадала. Да, я султанша. Валиде, султанша
Сеид-Гирея, нашего властелина.
– Полюбовница, что ль, если по-русски сказать? – Лиза
хмыкнула с таким пренебрежением, как будто сама только вчера не сделалась
полюбовницею этого же самого человека.
– Валиде – значит любимая жена, – с неожиданной
терпеливостью объяснила Чечек. Видно было, что собственный титул доставлял ей
огромное удовольствие и она не упускала возможности его лишний раз произнести.
Может быть, Чечек ожидала, что и Лиза сейчас согнется в
поклоне, подобно Гюлизар-ханым, которая, казалось, вот-вот носом ткнется в пол,
однако Лиза уже не могла уняться: отвращение и к взбалмошной Чечек, и к сладкой
духоте гарема, и к безучастным взорам ленивых красавиц, и к непонятной
покорности Гюлизар-ханым сделалось нестерпимым, а пуще того, уколола, словно
заноза, внезапная ревность.
– Жена? – усмехнулась она. – Да какое там венчание
у нехристей? Повертятся, повертятся, да и готово!
Ей было ответом такое громкое «ах!», что легкие облачка пуха
взмыли ввысь и теперь плавно реяли вокруг онемевшей от подобной дерзости Чечек.
– Кто ты такая? Ну? Отвечай! Кто это, Бурунсуз? Зачем ты
привела ее? Чтобы позлить меня?! – закричала она наконец.
