Чуть откинулась крышка, из сундука хлынула теплая, душная,
благоуханная волна, посыпались сухие блекло-синие цветочки. Лиза узнала
лаванду, которой любила пересыпать вещи и белье Неонила Федоровна, исподволь
приучив Лисоньку с Лизонькой к тонким ароматам. И странная смесь тоски и
ожесточения охватила ее, как всегда, при воспоминании про Елагин дом.
Впрочем, увидав платье, Лиза забыла обо всем на свете.
Такого платья она не то что не нашивала, никогда в жизни не видывала!
Было оно сшито по немецкой моде, давно принятой в столичных
российских городах, но к началу нашего повествования едва-едва добредшей до
нижегородской провинции. Самою роскошною одеждою Лизе прежде мнился простенький
черный роброн, которым они обменялись с Лисонькою и который едва не сделался
саваном для венчанной жены Алексея Измайлова. Нынешнее же платье… Дух
занимался, глядючи на мягкий перелив ясно-голубого шелка, то игравшего глубокою
синевою в пышных складках, то жемчужно сиявшего на гладком лифе и узких, лишь
до локтя доходивших рукавах, отороченных жемчужно-серыми кружевами. Ими же
спереди была украшена разрезная юбка с пепельно-серыми вставками, и ослепленная
Лиза решила, что не иначе роброн сей был выкраден каким-нибудь крымским
башибузуком
[85]
у самой императрицы российской или же у
польской королевишны!
– Господин наш султан, – неодобрительно поведя бровями,
изрекла Гюлизар-ханым, – приказал, чтобы ты отныне носила только лишь
одежды Ференгистана
[86].
Много добра у него в сундуках, и
каждый день ты будешь надевать новое платье, чтобы ярче блистала твоя красота,
ибо каждому драгоценному камню нужна своя оправа, не похожая на другие!
Последние слова Гюлизар-ханым проговорила не то
торжественно, не то насмешливо, и Лиза поняла, что она повторила повеление
Сеид-Гирея, окрасив его собственным отношением к Лизе. Да черт с нею, с этой
черномазой! Пока для Лизы важнее всего благорасположение Сеид-Гирея, и уж из
этого-то она попытается извлечь все возможное. Она молча отдалась в руки
Гюлизар-ханым, которая сноровисто облачила ее в сияющий голубой роброн,
проворно, словно каждый день сие проделывала, зашнуровала туго-натуго лиф,
заплела пышные Лизины волосы в две косы, перевив их голубыми лентами, а на ноги
надела белые чулочки с алыми подвязками и синие сафьяновые папучи, ибо русских
или немецких башмаков, которые пришлись бы впору на узкие, сухощавые Лизины
ступни, в сундуке не отыскалось.
Придирчиво оглядев дело рук своих, Гюлизар-ханым буркнула
нечто маловразумительное: мол, господин наш султан отменно знает толк в женской
красоте, из чего можно было угадать, что голубое платье Лизе весьма к лицу.
Потом черная великанша сделала Лизе знак следовать за собою.
Они прошли не через те двери, в которые все входили прежде,
а через другие, полускрытые ковром, висевшим на стене, и миновали несколько
больших, роскошно убранных покоев, в одном из которых натолкнулись на Чечек.
Наверное, то была ее опочивальня, ибо с турецкими коврами на стенах здесь
забавно соседствовали малороссийские рушники, украшенные черными и красными
крестиками да цветками. За вышиванием нового такого рушника и сидела Чечек,
одетая в татарские шаровары, кафтанчик и феску, угрюмая, потерявшая половину
своей привлекательности и всю самоуверенность. Она подняла на Лизу рассеянный
взор и, кажется, даже не поверила своим глазам.
Лицо ее, отуманенное печалью, вновь мимолетно поразило Лизу
сходством с кем-то давно знакомым. Большие черные очи медленно заволокло
слезами, они влажно блеснули, и Лиза едва не ахнула, столь родным показалось
это лицо… Но тут же наваждение рассеялось, ибо Чечек, отшвырнув свое вышивание,
молча вскочила и бросилась вперед с явным намерением вцепиться в волосы
удачливой сопернице.
Однако на сей раз Гюлизар-ханым такого не допустила, хотя
понадобилась вся ее недюжинная сила, чтобы сдержать натиск разъяренной Чечек,
которая молча, сверкая черными, свирепыми очами, кидалась и кидалась на Лизу,
словно дикая кошка, пока Гюлизар-ханым с искренним удовольствием не отшвырнула
ее в угол, да так, что Чечек осталась распростертой, испуская сдавленные стоны,
исполненные, однако, не боли, не жалости к себе, а неутолимой ярости.
Гюлизар-ханым повела Лизу дальше, и та уже не без тревоги
размышляла, достаточно ли далеко будут находиться ее новые покои от опочивальни
Чечек и сможет ли бешеная хохлушка до них добраться. Следовало бы спросить об
этом Гюлизар-ханым, но Лиза скорее умерла бы, чем даже самой себе созналась,
что как огня боится Чечек и ждет от нее всяческого подвоха. Однако
Гюлизар-ханым сама обо всем догадалась.
– К тебе она не проникнет. Я сама буду стеречь тебя и день и
ночь не хуже любого евнуха, – неприветливо, но явно стараясь успокоить
Лизу, бросила она.
Ту, конечно, в самое сердце укололо это «стеречь и день и
ночь». Но любопытство оказалось сильнее разочарования.
– Евнухи? Кто ж это такие? Те стражники, коих мы в саду видели?
Гюлизар-ханым остановилась так резко, словно наткнулась на
незримую стену. Обратила на Лизу вытаращенные глаза, а потом вдруг сложилась
вдвое, так что Лиза даже испугалась, не сразил ли великаншу нежданный недуг, и
не сразу она поняла, что Гюлизар-ханым сражена приступом неодолимого хохота.
– Ай, нет! – прорыдала наконец сквозь смех черная
глыба. – Попади сюда эти петухи, плохо пришлось бы здешним курочкам. Уж
те-то их бы потоптали! А евнухов можно не бояться, они верные стражи чести
нашего господина.
Что-то было в звучании этого слова – евнух, что-то неуловимо
непристойное, как бы запретное, одновременно волнующее и отвратительное, и Лиза
с некоторой брезгливостью спросила:
– Евнухи, стало быть, женщины?
Гюлизар-ханым устало вздохнула. Веселость ее будто рукой
сняло, в голосе звучала только глубокая печаль:
– Они мужчины. Или… были мужчинами.
И как ни выпытывала Лиза, что же означают сии слова,
Гюлизар-ханым отвечать не пожелала, только ускорила шаг; и Лиза принуждена была
следовать за нею почти бегом, так что они очень скоро достигли ее новых покоев.
Там уже стояли знакомый Лизе сундук с нарядами, то самое
зеркало в серебряной раме, в котором она вчера поутру так нежданно узрела свою
красоту, низенький столик, уставленный блюдами с разными невиданными сластями.
Больше ничего в просторной зале не было, кроме широкого низкого ложа,
по-здешнему называемого тахтой.
Оглядевшись, Лиза присела на краешек тахты, заботливо
расправив свои широкие шелестящие юбки, и воззрилась на Гюлизар-ханым:
– Ну? И что же я здесь буду делать? Так вот и сидеть сиднем
с утра до ночи?
Черные глаза сверкнули презрением:
