Лизу сняли с седла и отнесли на опушку леса, подальше от
дороги. С трудом привели в чувство Гюлизар-ханым; она все еще была не в себе,
толку от нее оказалось мало. Гюрду пришлось самому помогать Лизе, которая средь
стонов и судорог наконец извергла из себя кровавое месиво… Ее била
неостановимая дрожь, голова горела, и растерянное, испуганное лицо Гюрда отнюдь
не вселяло в нее бодрости. Только его хрипловатый, вздрагивающий голос,
непрерывно бормочущий что-то по-татарски и по-русски, был той соломинкою, коя
удержала Лизу над бездной страха и боли, где она тонула, тонула, захлебываясь…
Облегчение, охватившее ее потом, было таким всепоглощающим,
что она прямо там же, на сырой, пропитанной кровью земле, погрузилась в крепкий
сон, в котором к ней явился Баграм и, улыбаясь, сказал, что муки, и слезы, и
кровь, и боль – все это было не зря, не напрасно; что все вышло, как он
предсказывал. А коли так, пусть Рюкийе исполнит его просьбу и забудет обо всем
страшном.
Гюлизар-ханым тоже постаралась вычеркнуть из памяти события
того страшного дня и все им предшествующее. Она словно бы начисто забыла, что
сама, хоть и против воли, подсобляла Лизе, вела себя так, будто выкидыш,
который все же произошел, – великое несчастье для них обеих.
Она теперь, кажется, была обуреваема одним желанием:
поскорее исцелить Рюкийе, чтобы султан вновь мог возлечь со своей наложницей, к
которой вожделел по-прежнему.
– Наверное, любовь к тебе помутила его разум! – ворчала
старая армянка. – Разве он поверил бы иначе побасенкам Гюрда?
Лиза прикусила губу. Она кое-что знала теперь о Гюрде от
Гюлизар-ханым.
Гюрд и правда оказался русским! По крови, только по крови.
Этот ярый газий
[116]
дал бы выпустить ее по капле, лишь бы
окончательно уподобиться тем, с кем прошла его жизнь и чью веру он исповедовал
мало сказать истово – самозабвенно и фанатично!
Отец его был убит во время татарского набега на донскую
станицу, а беременную мать продали в Солдайю
[117]
богатому
армянину. Через несколько месяцев родился младенчик. Мать нарекла его Дмитрием,
однако не судьба ему была зваться сим христианским именем! В ту пору искали
кормилицу для новорожденного Сеида, младшего сына Алим-Гирея, и армянин, хозяин
Аннушки, привел ее в султанский дворец. Пригожая и грудастая молодичка с
первого взгляда полюбилась всем, а пуще других будущему хану Кырым-Адасы. Бог
весть, добром или силою принудил он ее перекрутиться в веру Магометову, принять
новое имя – Эмине, потом подвергнуть сына сюннету и наречь его Гюрд, что
по-турецки значит «волк», однако она стала не только кормилицею Сеид-Гирея, но
и возлюбленною подругою Алим-Гирея, разделившей и славу его, и бесчестие и уже
на склоне лет удалившейся с ним в изгнание. И как Эмине была неразрывна с
Гиреем-отцом, так Гюрд, которого прозвали Беязь за светлые, почти белые волосы,
неотступно находился при Гирее-сыне: вместе с ним воспитывался в Румилии под
ласковым надзором Гюлизар-ханым; с ним вместе путешествовал по Оттоманской
империи, а после даже по Польше. С ним вместе отличался в набегах на Молдавию,
Украину и даже Россию, родину предков своих. С ним вместе рубил головы гяурам,
и заветная сабля Джамшида, хранителем коей он служил, казалась в руке Гюрда не
чужеродным предметом, а как бы продолжением его длани, ибо только ему было
полностью послушно сие своенравное и опасное оружие. Узнай про это Лиза раньше,
она возненавидела бы Гюрда. Но теперь сильнее оказалось любопытство: почему он
спас ей жизнь?
* * *
Даже если Сеид-Гирей и не поверил словам Гюрда, будто люди
Мансура случайно обнаружили один из потайных ходов, ведущих в Хатырша-Сарай,
проникли в опочивальню Рюкийе и похитили ее, а Эбанай с Гюлизар-ханым бросились
вдогон и тоже угодили в ловушку, если и заметил крупные белые стежки, коими
была шита вся эта история, то не позволил подозрениям проникнуть в свою душу.
Не так-то просто было бы ему расправиться с Гюрдом: войска в Эски-Кырыме тоже были
накалены, потому что дворцовая казна пустовала, солдаты многие месяцы не
получали жалованья. Сеид-Гирею фирманом Порты запрещалось участвовать в
воинских походах и набегах на богатые северные земли; он давно был лишен своей
доли военной добычи, а содержание, ему назначенное, Керим-Гирей давно не
выдавал: в Бакче-Сарае жили расточительно… Сейчас Сеид-Гирею самому было впору
отправиться в горы и леса разбойничать!
Что же до отношений с Рюкийе… Одни только мысли о том, что
довелось ей испытать в Мансуровом плену, конечно, воспламеняли Сеид-Гирея, и он
не раз уже был готов явиться к Рюкийе-ханым, чтобы изведать ее ласки, но все
женские болезни вселяли в него, как, впрочем, и в других мужчин, неодолимую
брезгливую робость; и он ждал ее выздоровления, мучительно борясь с желанием и
наслаждаясь этим мучением, как всякий безумец…
* * *
Шли дни. Закатился август, но жара стояла невыносимая. За
все лето не выпало ни капли дождя, трава кругом пожухла, на буках начали
желтеть листья. Тонкий запах увядания врывался по утрам в опочивальню Лизы, и
сердце ее волновалось и томилось…
Постепенно отчаяние завладело Лизою. Неподвижное,
однообразное заточение все в той же комнате сделалось вовсе непереносимым. А с
некоторых пор ее вдруг начали донимать детские голоса. Вернее, то был один
голос: лепет совсем маленького ребенка, смех или заливистый плач, то днем, то
среди ночи, громче всего слышный со стороны покоев Чечек. Лиза была уверена,
что ей мерещится, и даже не решалась сказать об этом Гюлизар-ханым, опасаясь,
что старая армянка подтвердит, будто это один морок, а стало быть, Лиза и сама
начала сходить с ума.
Однажды плач донимал ее особенно сильно. Как ни гнала от
себя Лиза воспоминания, в голове невольно звучали те три исполненных смертного
ужаса вопля, кои слышала она в старой баньке… Плач, доносившийся до нее сейчас,
тоже сделался вдруг отчаянным, задыхающимся.
Гюлизар-ханым на ту пору куда-то отлучилась. Стояло как раз
то время, которое гаремницы обычно проводили у бассейна, и Лиза нерешительно
подошла к своей двери, удивляясь, как это, оказывается, просто – открыть ее и
выйти. Почему она не сделала так раньше? Не только из-за пригляда
Гюлизар-ханым; просто привыкла, что нельзя никуда выходить. Боялась Чечек?.. Да
чего ж еще бояться после всего, что уже приключилось! Опасалась утратить
милости Сеид-Гирея?.. Эка невидаль его милости!
