Таким образом подбадривая себя, Лиза брела по пустым залам
гарема, которые с отвычки вновь казались ей необычайно просторными и
роскошными. Плач ребенка не унимался и, точно, звучал из опочивальни Чечек.
Лиза тихонько подошла к двери и вдруг поняла, что ничего ей не мерещится,
ребенок и впрямь плачет. Призраки средь бела дня не ходят; к тому ж они не
хрипят, захлебываясь от кашля, задыхаясь в дыму… ибо из-за дверей, ведущих к
Чечек, выползали струйки дыма!
Лиза потянула тяжелые створки, да так и ахнула. Серая пелена
висела в комнате, и она закашлялась, утирая мгновенно выступившие слезы.
Широкое ложе был объято пламенем; и оттуда, из этого облака огня и дыма,
раздавался отчаянный крик дитяти.
Лиза кинулась вперед и увидела голенького малыша, который
беспомощно сучил ножонками, бестолково размахивая кулачками, словно пытаясь
отогнать боль и страх. Вытянув руки, чтобы их не коснулись жгучие языки,
снующие по атласному покрывалу, Лиза выхватила маленькое тельце из
подползавшего огня и бросилась было к двери, но запуталась в дыму и оказалась
возле окна. Воспаленные глаза с восторгом увидели синее небо, сверкание воды,
мелькание нагих белых тел… Лиза высунулась, жадно глотая воздух, и вдруг
увидела, как одна из женщин у водоема подняла голову, заметила ее в окне и с
криком бросилась в дом.
«Слава богу! Значит, кто-нибудь поможет!»
Ребенок, лишь только она прижала его к себе, перестал
кричать, только изредка глубоко вздыхал, успокаиваясь. Слезы еще блестели на
его щеках, но светло-карие глаза были на диво спокойны. Чуть откинув круглую
головенку, покрытую мелкими, влажными от пота колечками темных волосиков, сведя
круглые бровки, он внимательно смотрел на Лизу, рассеянно водя по ее лицу
пухлой ручонкой. Да и весь он был такой пухленький, тугой, смуглый, будто
созревший каштан, что Лиза вдруг с острым наслаждением прижала его к себе. Изо
всех сил! Тут же испугалась, не причинила ли ему боль? Но, встревоженно
заглянув в маленькое личико дитяти, встретила блаженную беззубую улыбку…
В сердце ей словно бы ударило что-то, она даже зажмурилась
на миг, и тут кто-то, кашляя и задыхаясь в серой дымной пелене, вцепился в
дитя, вырвал его из рук Лизы. Она открыла затуманенные глаза и увидела перед
собой искаженное лицо Чечек.
Прижав к груди вновь раскричавшееся дитя, она кинулась
прочь, Лиза следом; и они обе выскочили прямо в толпу воинов и слуг, спешивших
гасить пожар. Гюлизар-ханым, взмахивая широкими черными рукавами, словно клуша
крыльями, погнала Лизу и Чечек, будто заблудившихся цыплят, в другую залу, куда
уже сбежались все гаремницы.
Завидев Чечек с ребенком на руках, женщины кинулись к ней,
причитая:
– Кичкенэ
[118]!
Жив, он жив! Наш маленький
оглан, наш Мелек! Он жив, шукур аллах
[119]!
Чечек, полуодетая, босая, растрепанная, сунула малыша в
чьи-то руки и с кулаками набросилась на Лизу. Из груди ее рвался звериный вой,
глаза высветились от ярости.
Лиза была так ошеломлена, что не сразу нашла в себе силы
сопротивляться. Ей на помощь кинулась Гюлизар-ханым. Но даже вдвоем им было не
справиться с Чечек. Рассвирепевшая, дорвавшаяся наконец до ненавистной
соперницы, она сбила Лизу с ног, уселась верхом и, зажав обе ее руки в одной
правой, с оттяжкою лупцевала левой по щекам. Лиза билась, пытаясь вывернуться;
Гюлизар-ханым тащила Чечек за плечи, но сдержать эту сильную, словно
разъяренная медведица, малороссиянку им было не под силу. Лиза едва не
задохнулась от боли и тяжести, как вдруг ощутила внезапное облегчение и поняла,
что кому-то все же удалось стащить с нее Чечек.
С трудом приподняв голову, она увидела Гюрда, который
вцепился Чечек в косы и только так удерживал обезумевшую женщину, завывшую от
боли и неутоленной ярости:
– Пусти! Пусти меня, паршивый пес! Она хотела убить моего
ребенка!
Гюрд, наверное, от изумления разжал пальцы, и Чечек, будто
пущенный из пращи камень, снова устремилась к Лизе, все еще полулежавшей на
полу. Однако, не сделав и трех шагов, рухнула на колени, касаясь лбом пола. То
же сделали и другие гаремницы и Гюлизар-ханым, а Гюрд, склонившись, приложил
руку ко лбу, губам и к сердцу, выражая этим преклонение, обожание и сердечную
преданность, как и подобало при появлении султана…
Лиза медленно села, потирая горло, и встретилась с
Сеид-Гиреем взглядом. Она увидела в глубине его глаз жестокое разочарование,
которое он испытал при виде ее и которое вмиг остудило в его сердце и его плоти
столь долго лелеемый пыл…
Подурнела ли Рюкийе от всего пережитого, жалок ли был ее вид
после трепки, заданной Чечек, или просто облик, хранимый в памяти ее любовника,
оказался вовсе не сходен с явью? И следа прежней привязанности не нашла она на
лице этого мужчины – и навек зареклась верить в свою проницательность.
– Что здесь происходит? Что ты вопишь, будто гяур, с
которого живьем сдирают кожу? – Он вперил в Чечек пронзительный
взор. – Кто хотел убить ребенка?
Ненависть к Лизе оказалась, очевидно, куда сильнее, чем
страх перед султаном.
– О господин! – взвизгнула Чечек, снова залившись
слезами. – Эта гадюка подожгла постель, в которой спал наш Мелек! Я
застала ее в тот миг, когда она хотела бросить его в огонь!
– Это неправда! – воскликнула Лиза, только сейчас
сообразив, почему так взбеленилась Чечек и какой чудовищный возводит на нее
поклеп. – Ты ничего не видела, ты просто не поняла! Я только…
– О господин! – рыдала Чечек, указывая на дверь, откуда
все еще сочился едкий дым. – Я видела, клянусь Аллахом, клянусь спасением
моей души! Вся постель пылала костром, эта аждага
[120]
держала на руках дитя, и если бы я не выхватила его…
Она захлебнулась рыданиями, и Лиза с изумлением поняла, что
Чечек вовсе не клевещет на нее злобно: она и впрямь верит, что Лиза виновна. А
раз так, надо только успокоить ее, объяснить, что произошло на самом деле, и
все тотчас все поймут. Но она не успела и слова молвить.
– О господин! – снова закричала Чечек. – Тебя
обманули! Никакого Мансура тут не было, эта русская тварь сама к нему сбежала,
ей помогли Эбанай с Бурунсуз! Они ее пособники, они предатели, они…
– Ты врешь, поганка! – взревела Гюлизар-ханым.
Но зазвучал голос Сеид-Гирея, и вокруг тотчас воцарилась
мертвая тишина:
– Все вон отсюда! Все прочь.
Зала опустела так стремительно, словно порыв ветра вымел
ворох сухих листьев.
– Гюрд, останься, – приказал Сеид-Гирей. – И… ты.
Лиза осталась сидеть, где сидела.
