Я писал ее тело. Я прочел ей четыре страницы сексуального предвидения, на которые она меня вдохновила. Она сказала:
– Ясное дело, это возбуждает. Но мне не понять: я девушка.
Я, как дурак, спросил почему.
– Не случилось. Художники, знаете ли, куда более абстрактны, чем о них думают. Но я обожаю видеть себя их глазами.
Я отложил листки, встал и обнял ее.
– Об этом мы не договаривались, – тихонько сказала она.
Я заметил, что это художникам нужна неподвижность, писатели же питаются движением.
– Я могу потанцевать, если хотите.
– Делайте, что вам хочется.
Она обхватила себя руками, напевая «Если твое имя меланхолия» Джо Дассена, томную и пронзительную мелодию. Я смотрел на нее.
Я воплотил ее хореографию во фразы. Она ударилась о шкаф. Я продезинфицировал ранку. Поцеловал ее. Через несколько секунд она ответила на поцелуй. Я почти не думал о Полине, занимаясь с ней любовью. Наших стонов не было слышно за отчаянным воем лабрадора, который перекрывали соседи, колотя в стены и потолок.
Она взяла с меня только за полчаса позирования.
* * *
Помимо проблем звукоизоляции, моя комнатушка была слишком мала для Луизы и ее собаки. Через неделю я съехал и поселился в ее двухкомнатной квартире на вилле Леандр, в дивном забытом тупичке на самой вершине Монмартра. Наши окна, затененные кустами сирени, освещали мягким светом лучшую осень в моей жизни. Мы расставались на рассвете после почти бессонных ночей, и у нас был целый день впереди, чтобы наши тела вновь набрались сил. Я отправлялся настилать ковры, она позировала, и мы встречались в сумерках, смывая под душем взгляды других мужчин с ее тела и следы клея с моей кожи. Это было похоже на счастье. Я даже почти заскучал.
С тех пор как мы стали жить вместе, ее лабрадор сильно сдал. Как будто позволил себе расслабиться, когда у хозяйки появился любовник. Он все хуже видел, и выводил его я. Я стал поводырем слепой собаки.
– Расскажи мне о телах женщин, которых ты больше всего любил.
Познав наслаждение, Луиза стала ненасытной. Но, помимо ее тела, я мог рассказать ей только об одном. Об одной ночи. О Полине. В остальном моя любовная жизнь была лишь набросками, бледными копиями и уступками. Ничто никогда не могло сравниться с этим коротким слиянием моих разрозненных фантазмов. Когда я рассказал ей под одеялом о дружбе-страсти, обломившейся мне в книжном магазине в Сен-Пьер-дез-Альп, Луиза спросила:
– И это все?
Чтобы избавить себя от ее разочарования, которое лишь бередило незавершенное воспоминание о Полине, я стал придумывать связи, пылкие, многочисленные и мимолетные, которые подпитывали ее возбуждение, а меня оставляли неутоленным в ее теле. Мне казалось, что все эти вымышленные любовницы предаются страсти с Луизой на моих глазах, и я чувствовал себя одиноким.
* * *
Максим вышел из тюрьмы в декабре 1998-го. Три строчки в рубрике «Коротко» в «Эко-дез-Альп»: приговор кассирован из-за процессуальных нарушений. Мадам Вуазен из дома престарелых в Армуаз-ан-Веркор прислала мне газетную вырезку с сопроводительной запиской: «Давно пора! Как вы поживаете?»
Именно на этот вопрос мне меньше всего хотелось отвечать. Два месяца назад Луиза ушла от меня к художнице, своей ровеснице. Обоюдная любовь с третьего сеанса позирования.
– Прости, Куинси, но я открыла для себя взгляд женщины.
Сообщение о разрыве не менее трогательное, чем ее первые слова на празднике сбора винограда. Как это часто со мной бывает, сопереживание пересилило горе. Я был счастлив за нее. Время от времени мы встречались за чашкой кофе. Она поселилась в мастерской художницы, роскошной мансарде на Монпарнасе. Поскольку там не было лифта, я остался на вилле Леандр с ее собакой.
Там-то я и получил в начале весны пересланное моим издателем уведомительное письмо из Оксфорда. Плотный картон, изящный курсив, на клапане адрес Полины в кампусе. У меня защемило сердце, когда я понял, что обе ее мечты наконец осуществились. Конверт говорил сам за себя: Максим свободен, я возобновляю учебу и выхожу за него замуж. Все хорошо, что хорошо кончается. Мне оставалось только порадоваться за них. Но я не вынес бы, попроси она меня быть ее свидетелем. Да и уехать из Парижа я все равно не мог. Улисс пропал бы без меня: он выл смертным воем, стоило мне уйти в другую комнату, а у меня не было средств нанять ему догги-ситтер. Я выбросил письмо, не вскрыв его.
И начались проблемы. Насколько философски я принял уход Луизы, утешившись с ее собакой в смехотворности нашей совместной жизни, настолько же меня пришибла мысль, что Полина и Максим воссоединились без моего участия и я больше никогда не буду им нужен. Любовный ли недуг или горесть дружбы, я чувствовал себя лишним и утратил вкус к жизни. Для кого мне жить, для чего?
А потом вдруг как будто что-то щелкнуло после трех недель глубокой депрессии, когда мой еле живой лабрадор обихаживал меня как мог, не позволяя себе умереть, хотя жестоко мучился, чтобы не оставлять меня одного. Я проникся. Я не хотел, чтобы Улисс унес с собой такой мой образ. Я принял холодный душ, выбросил бутылки с водкой и извлек на свет божий начало романа о Полине и Максиме. Этот текст никому больше не причинит вреда.
Наша история кончена. Я могу начать ее заново – на свое усмотрение, вновь пережить на свой лад, взять в свои руки контроль над событиями и власть над героями. Что еще я мог выразить искреннего, истинного? Это будет мой второй старт. Или моя лебединая песня.
Одним махом я переписал все начало. Мой рассказчик умер в тюрьме в первом же абзаце. И тут, словно желая укрепить мою решимость, пришло второе уведомительное письмо. Того же формата, в обычном конверте из крафтовой бумаги, присланное на адрес моего издательства из Монако. Адрес и анонимная приписка на клапане («Повторный УКОЛ: Мы рассчитываем на ТЕБЯ») были написаны рукой Максима, не узнать этот крупный почерк, изобилующий заглавными буквами, было невозможно. Монако… Вполне в его стиле как предсвадебное путешествие. «Повторный укол» разделил судьбу первой инъекции: отправился в мусорную корзину. Вы можете рассчитывать на меня, еще как можете. Но не таким образом.
Взяв больничный под предлогом внезапной аллергии на клей для коврового покрытия, я работал по пятнадцать часов в день, семь дней в неделю, в кухне, которую превратил в кабинет, перед фотографией Полины, приклеенной к холодильнику. Выходил только по нужде моей собаки, покупая по пути блинчик или хот-дог, которые мы делили на площади Тертр. Когда он совсем «обезлапел», я купил памперсы и стал заказывать пиццу на дом. Морально он чувствовал себя гораздо лучше. И я тоже: мне нравилось то, что я писал. Писал, смеясь, плача, удивляясь. Я исправлял действительность, сочиняя то, что могло бы быть приключением моей жизни. Стать единым целым с Полиной в память о Максиме.
Я дошел до страницы 145, когда действительность взяла верх.
