Я изворачивался как мог, ссылаясь на вымысел, у которого свои законы. Гостья справа, прославившаяся своими автобиографическими романами, упрекнула меня за то, что я плохо знаю Геттинген. Знаменитый университет этого города пригласил ее однажды в рамках посвященного ей коллоквиума, и она указала мне на ряд ошибок, из-за которых, по ее словам, плохо верилось в мой сюжет. Задетый за живое, я ответил, что в жизни эта сцена имела место в Оксфорде, простите великодушно. Я думал, что осадил ее, но она не унималась, заявив в камеру, что писатель, достойный этого звания, должен иметь мужество обнародовать свой личный опыт. В этом смысле, добавила она, наиболее интересным в моей истории представляется именно то, о чем я умолчал, а именно гомосексуальная тяга друг к другу двух мужчин, видящих в героине лишь поле для встречи. Тут уж я послал ее подальше.
– Зачем вы ей нагрубили? – укорила меня мой пресс-секретарь после эфира у края съемочной площадки, где я ждал, когда меня разгримируют. – Солидарность между авторами – закон, во всяком случае, у «Портанс».
Бесполезно было напоминать, что моя коллега начала первой, и изрядные тиражи давали ей заведомое преимущество. Я собрался было принести извинения, но тут на площадку ввалился непрошеный гость, преследуемый по пятам охранником. Прежде чем я успел поставить стаканчик, Максим вцепился в мой локоть и, ухватив со стола пачку салфеток, потащил меня к выходу.
– Снимешь грим в машине.
– Да что случилось-то?
– Не спорь, дело срочное.
Я как мог незаметно освободился от его хватки. К счастью, ведущий стоял к нам спиной на другом конце площадки. Он очень интересовался, кто скрывается за образом Фреда…
– Вы знаете этого человека? – спросил меня охранник.
– Я же тебе говорю, это мой кореш, придурок! – взревел Максим, занося кулак.
Я подтвердил и выволок «кореша» в коридор, чтобы приструнить:
– Ты мне всю плешь проел разговорами о том, что я пренебрегаю связями, так не мешай же моей дипломатии, а?
Застегнув на все пуговицы кашемировое пальто, напомнившее мне то, которое носил Робер Сонназ, Максим смерил меня таким суровым взглядом, какого я у него никогда не видел.
– Мы едем в Дижон, – объявил он и потащил мня к лифту.
– В Дижон? Ты что, спятил?
– Есть проблема с мужем Полины.
– Слушай, это не мое дело!
– Да, но твоя вина.
Когда закрылась дверь кабины, он в двух словах обрисовал мне ситуацию. Эмерик де Вернуай наткнулся на передачу по Директ-8. Он понял, что героиня моей книги – Полина, и ее только что доставили на «скорой» в дижонскую больницу, между жизнью и смертью.
Он впихнул меня в «Даймлер» и рванул с места.
Я сидел, застыв на пассажирском сиденье, и мысленно вновь прокручивал передачу: мои увертки, мои околичности, запальчивое признание.
– Как ты узнал? – спросил я.
– Он и раньше ее поколачивал. Я почуял неладное, когда встретил ее в мае на похоронах Раймона, спутника мадам Вуазен. Два-три шрама, синяки, замазанные тональным кремом, и эта манера сутулиться, заслоняясь плечом… Плавали, знаем. Она приехала одна, и я спросил в лоб. Она все отрицала. Я сказал себе: может, они увлекаются жестким сексом? Ей, насколько я помню, это никогда не нравилось, ну да ладно, сколько времени прошло, люди меняются, – это их дело. И все-таки я съездил тайком в Жевре-Шамбертен на следующей неделе. Сунул по-тихому конвертик управляющему, чтобы он глаз с мужа не спускал и в случае чего сообщил мне. Официально считается, что она упала с лестницы.
Он достал из кармана пачку салфеток для снятия грима, бросил ее мне на колени и, проскочив на красный свет, вырулил на кольцевую дорогу.
– Это каким же надо быть мудаком, чтобы такое сболтнуть, язык-то без костей! Ах, нет, это не Геттинген, это Оксфорд. Читай: Мелани – это Полина. Черт побери, Фарриоль, свои источники принято держать в секрете!
Гоня на скорости 180 по автостраде и переключив телефон в машине на громкую связь, он разговаривал с управляющим, который сообщал ему все новости из больницы. Полина вышла из комы. У нее множественные ушибы и гематома мозга, она не разговаривает, ни на что не реагирует. К ней никого не пускают. Врачи посоветовали мужу уехать домой: сделать ничего нельзя, надо ждать, пока рассосется гематома. Управляющий вдруг прервался на полуслове и зашептал, что не может больше говорить и постарается перезвонить, когда они будут в поместье.
Километры убегали в молчании, под глухой рык двенадцатицилиндрового двигателя. Стиснув в зубах потухшую сигариллу, Максим лишь изредка шевелил пальцем, требуя освободить левую полосу миганием фар. Стрелка спидометра застыла на нуле числа 180. Когда я неосторожно напомнил ему о радарах, плотину нервного напряжения прорвало:
– Заткнись! Я дорого заплатил, пять лет жизни отдал, чтобы меня не доставали больше этой чушью! Я их в дорожной инспекции предупредил: одно мое слово – и они окажутся за решеткой! Угроза здоровью общества! У меня есть все научные заключения, о которых помалкивают, радары опасны, они разрушают серотонин! Чем больше их наставят, тем больше в мозгах агрессивности, отсюда тебе и аварии!
«Даймлер» проскочил пункт уплаты дорожной пошлины так быстро, что шлагбаум задел антенну на крыше. Максим был живым доказательством собственной теории.
– И все для того, чтобы заколачивать бабки на штрафах и лишении прав! Нет, я когда-нибудь разнесу ко всем чертям эту банановую республику!
Он перестал орать на улицах спящего города, едва не столкнувшись с мусоровозом.
– Смывай грим, приехали.
«Посещения запрещены» – сообщила нам дежурная сестра отделения скорой помощи. Не удостоив ее ответом, он налил нам два стакана черного кофе из автомата. Не было такой двери, которая не открылась бы перед Максимом, уж я-то это знал. Главврач клиники, с которой он связался из машины через посредство местного депутата, вышла к нам десять минут спустя, извинившись, что заставила ждать. Выдав нам белые халаты и стерильные бахилы, она подтвердила, что опасности для жизни больше нет.
И вот мы у кровати Полины. Она опутана трубками капельниц, лицо опухло, голова перевязана… Узнать ее можно было только по взгляду. Максим взял ее за правую руку, я за левую. Она ответила движением ресниц. Все можно было прочесть в ее глазах: страх, смирение, недоверие, утешение, боль… Она шевельнула распухшими губами. Мы одновременно наклонились, чтобы понять, что она шепчет.
– К счастью… Себ был… у дедушки с бабушкой.
Ее губы и веки сомкнулись. Две слезы скатились по щекам Максима. Я никогда не видел его растерянным. Он впервые не скрывал, как сильно ее любит.
– Она под сильными болеутоляющими, – сказала нам главврач. – Лучше оставить ее одну…
Я повторил эту фразу Максиму, который замер, уставившись в пустоту. И он пулей вылетел из палаты, опрокинув столик с лекарствами.
