Обнорский снова замкнулся, совсем почернел от хронического переутомления и продолжал заниматься прежними темами практически в одиночку – лишь время от времени ему помогал Сашка Разгонов, бывший в газете до появления Агентства вольным обозревателем. Между тем в редакции уже начали шептаться за спиной Андрея (а иногда и не за спиной), что Серегин-де исписался, что ничего интересного он уже не выдает, что темы его мельчают, и в этих шепотках, конечно, доля правды была… Андрей нервничал, метался, но, как всегда бывает в таких ситуациях, ему еще и не везло (не может же везти бесконечно!) – обман следовал за обманом, начальство хмурилось, журналистский рейтинг падал…
Андрей и сам уже начал терять веру в себя и в свои силы и от таких настроений даже чуть было не запил вчерную, как в прежние времена… Трудно сказать, что его удержало от того, чтобы пойти по хорошо знакомому пути – начать топить в стакане свои обиды и неудачи… Замелькали в его голове и мысли о том, что, может быть, не поздно еще снова поменять профессию – предложения и от ментов, и от бандитов продолжали время от времени поступать… Но он все-таки барахтался и, когда совсем тоскливо делалось на сердце, сжимал зубы и упрямо повторял про себя: «Человек не побежден до тех пор, пока сам не сдался, пока не признал свое поражение…» Но и эта медитация-аутотренинг помогала мало.
21 октября – в годовщину их с Ильей возвращения из Южного Йемена – Обнорский пошел в церковь. С Богом у Андрея были довольно любопытные отношения – в Спасителя и Творца Обнорский, безусловно, верил, в церковь ходил, особенно когда на сердце тяжело было, но постов не соблюдал и со священниками не общался, не исповедовался и объяснял сам себе свое нелогичное поведение вычитанной когда-то в Писании фразой: «Не служите Господу руками». Андрей понимал ее так, что каждый должен носить храм прежде всего в душе своей и что к Богу можно и позволительно обращаться без посредников, и Он, мудрый и добрый, все поймет…
В маленькой церквушке на Охтинском кладбище Обнорский купил три свечи и поставил одну Николе Угоднику, считающемуся покровителем моряков и путешественников, другую – перед иконой Казанской Божьей Матери и третью – на поминальник, туда, где ставят свечи за упокой… Укрепив последнюю свечу, Андрей закрыл глаза и мысленно попросил: «Илья, Назрулло… Покойники мои дорогие… Помогите мне, ребята! У меня ничего не клеится, а мне сейчас очень нужна удача, чтобы на ноги окончательно встать… Сил уже нет совсем, боюсь, не выдержу… Помогите мне, мужики!»
То, что он обращался не только к потомку христиан Илье Новоселову, покончившему с собой (хоть и вынужденно, но все равно это, как известно, не приветствуется православной церковью), но и к мусульманину таджику Назрулло Ташкорову, совсем не смущало Обнорского: он почему-то был уверен, что души его ушедших из мира живых друзей могут общаться друг с другом, несмотря на разные религии. Почему, в конце концов, должно быть по-другому, если и Нази, и Илюха были очень хорошими людьми и настоящими мужиками? Андрей часто вспоминал ребят, собственно, он никогда и не забывал о них, но обращался к ним с мысленными посланиями в основном тогда, когда в его жизни наступал очередной сложный период. Так уж устроен человек, ничего тут не поделаешь…
Обнорский открыл глаза и взглянул на поставленную свечку – язычок пламени дважды качнулся, а потом вдруг увеличился и разгорелся ярче… Наверное, это просто сквозняк гулял по церкви, но Андрей вдруг почувствовал облегчение и спокойную уверенность в том, что все будет хорошо, потому что погибшие друзья услышали его и помогут…
Выходя из церкви, Обнорский, усмехнувшись, подумал о том, что если бы кто-то посторонний сумел подслушать его мысленные обращения к Назрулло и Илье, то непременно счел бы его психом… Но читать человеческие мысли еще никто из живых людей не научился, а рассказывать кому-то о своих «странностях» Андрей не собирался. Он вообще никому ничего не рассказывал ни об Илюхе, ни о Нази, ревниво в одиночку оберегая память о друзьях…
Прошло еще три дня, в течение которых ничего хорошего не произошло, но Обнорский тем не менее успокоился, перестал дергаться и нервничать, а на раздраженный вопрос заместителя главного редактора, когда же Андрей сдаст хоть какой-нибудь материал, ответил, улыбнувшись, что дня через четыре будет нечто совершенно обалденное. Зам с сомнением сморщил нос (Обнорский не написал почти ничего за пять недель), но промолчал…
На четвертый день после посещения Андреем церкви ему позвонил первый заместитель начальника ОРБ подполковник Ващанов и предложил сделать эксклюзивное интервью со старым вором в законе Михеевым, больше известным в определенных кругах как Барон… Это было сказочное предложение для журналиста, настоящий подарок судьбы – о ворах в законе много говорилось и писалось во всех средствах массовой информации с конца восьмидесятых годов, но толком о них известно было очень мало, клан строго хранил свои секреты, а уж о том, чтобы кто-то из них дал интервью какой-нибудь газете, даже и речи не было…
(Время от времени в прессе и на телевидении, правда, появлялись интервью-фальшивки. В Москве, в частности, чуть ли не каждая уважающая себя газета публиковала «откровения» киллеров – наемных убийц-ликвидаторов, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что для более-менее профессионального киллера любой контакт с журналистом не просто нежелателен, но смертельно опасен… По телевизору Обнорский пару раз видел каких-то придурков с заретушированными лицами и измененными голосами, выдававших себя за крестных отцов московской мафии. Несли «отцы» такую ахинею, что даже интересующемуся криминальными темами любителю было ясно: никакие они не «мафиозные папы», а самые что ни на есть «додики мелитопольские».)
К удивлению Андрея, его сенсационная новость не вызвала особого энтузиазма у редакционного начальства, имевшего весьма смутные представления о ворах в законе и считавшего их, видимо, кем-то вроде трамвайных карманников или мелких квартирных крадунов. Обнорский, полагавший криминальные темы в газете самыми важными и нужными, несколько обиделся, но решил до поры не доказывать ничего и не спорить – в конце концов, он ведь еще не видел этого Барона и не мог гарантировать, что старый вор расскажет действительно что-то интересное для читателей.
Встреча с Михеевым превзошла все мыслимые ожидания Андрея. Старик оказался умным человеком и очень интересным рассказчиком, причем абсолютно не пытавшимся рисоваться. Обнорского потрясла внутренняя сила, буквально наполнявшая этого тяжелобольного, фактически умирающего на глазах человека… Барон рассказал о своей жизни – а о ней романы можно было бы писать, – но при этом жег Андрея глазами так, что он очень быстро понял, что старик хочет сообщить ему еще что-то… И когда в конце интервью Михеев, напряженно глядя на него, бросил пробный камешек – упомянул вскользь о масштабных хищениях в Эрмитаже, – Андрей немедленно среагировал, потому что какие-то смутные слухи о весьма странных делах в питерских музеях до него доходили и раньше. Старик подробнее говорить ни о чем не стал, вместо слов жестами показал, что их разговор, судя по всему, слушается… Андрей, что называется, шкурой почувствовал нечто весьма важное и интересное, к чему неожиданно приблизился, одновременно с этим на него вдруг накатило сложно объяснимое предчувствие грозящей ему серьезной опасности, такого он не испытывал давно, со времен возвращения из Ливии…
