Никакой реакции на его звонок не последовало. Серегин позвонил еще несколько раз – безрезультатно.
Взбешенный упорным нежеланием Лебедевой открывать, Андрей чуть не пнул дверь ногой, но все-таки сдержался и, негромко выругавшись, пошел вниз. Спускаясь, он не был особо щепетилен в эпитетах, которыми награждал Ирину. Черт с ней, со взбалмошной бабенкой, не хочет встречаться – не надо! Могла бы и сразу все прямо сказать, а не устраивать балаган… Дома у нее свет горит – явно ведь там сидит, специально открывать не хочет… Боится, наверное, что он за Бароновым наследством пришел…
Обнорский ошибался. Ирина Лебедева уже не боялась ничего. Она вообще не испытывала больше никаких чувств, потому что уже несколько часов была мертва. Если бы Андрей обладал способностью видеть сквозь двери и стены, то в квартире Лебедевой открылась бы ему такая картина, к которой сложно было бы подобрать эпитеты, – слишком уж жуткой она была… Посреди гостиной в старинном кресле ручной работы сидел прикрученный к спинке проволокой обнаженный женский труп. В нем лишь с большим трудом можно было узнать Ирочку Лебедеву – ту, вслед которой всегда оборачивались мужики, когда она, постукивая каблучками, шла по улице. На ее уже посиневшей коже четко выделялись следы многочисленных ожогов от сигарет и зажигалок, открытый рот с выбитыми передними зубами, казалось, зашелся в безмолвном крике, один глаз мертво глядел в стенку, а вторая глазница была пустой… Хрупкие руки Лебедевой не могли упасть с подлокотников кресла, потому что их положение фиксировали два прошедших сквозь человеческую плоть гвоздя…
Вся квартира была перевернута вверх дном – даже паркет кто-то не поленился вскрыть. Пух от вспоротых подушек колыхался на полу от слабого сквознячка… Стены во многих местах явно пытались сверлить по так называемому шахматному принципу. В спальне мятые простыни с бурыми пятнами, свисая с кровати, свидетельствовали о том, что сначала Ирину долго и жутко насиловали – на полу валялась пустая бутылка из-под «Наполеона» с засохшей кровью на горлышке. А в ванной висел на шнуре от настольной лампы труп маленькой собачки – любимого Ирочкиного абрикосового пуделька Тафика…
Но Андрей видеть сквозь стены не мог, поэтому вышел из подъезда, шваркнув дверью, выкурил сигарету, сел в свой вездеход и поехал домой.
В течение следующего дня он несколько раз звонил по рабочему и домашнему телефонам Лебедевой, но в квартире на Рылеева трубку, естественно, никто не брал, а в Эрмитаже недоуменно отвечали, что Ирочки почему-то нет… К вечеру Серегин начал склоняться к мысли, что Лебедева могла просто сбежать вместе с картиной…
Настроение у Обнорского стало просто хуже некуда, он заподозрил, что его с самого начала обвели вокруг пальца, как мальчишку… Ну с чего он решил, что старый вор Барон действительно хочет вернуть государству «Эгину», якобы украденную из Эрмитажа? Возможно, пароли, которые сказал Андрею умирающий старик, должны были просто подать какой-то сигнал Лебедевой, например сигнал, что пора делать ноги… А глупый и тщеславный журналист в надежде получить сенсацию поработал курьером…
Обнорский вспомнил еще раз лицо Михеева, перекошенное приступом, закурил и начал расхаживать по кабинетику. Было уже поздно, почти весь редакционный народ разошелся по домам, и Андрей остался один в комнате, где стояли четыре рабочих стола, старый шкаф и большой сейф, ключ от которого потеряли еще до того, как Серегин начал работать в газете…
Нет, Андрей все-таки не верил, что Барон обманул его. Шестое чувство подсказывало, что умирающий говорил правду… Может быть, все дело только в Лебедевой? Неужели она действительно сбежала с холстом? Тогда совсем труба: из-за его амбиций и подозрений пропала картина Рембрандта, которую реально можно было бы вернуть в музей… Стоило только вовремя сообщить обо всем в компетентные органы. Ну ведь не полностью же они коррумпированы? А если заявить сейчас?
Серегин потер виски и уселся за свой стол. Заявить-то, конечно, можно, но уж очень неохота – все опера будут зубоскалить над незадачливым «частным детективом», «облажавшимся» по самое «не балуйся»…
Да и был ли все-таки мальчик, как писал Горький? Ощущения ощущениями, но насколько все-таки реальна вся эта «тема» с «Эгиной»?
Андрей вдруг вспомнил, что хотел разыскать художника-реставратора Олега Варфоломеева и поговорить с ним по поводу восстановленной им картины. Подумав, он набрал домашний номер одного из своих дальних родственников – Александра Васильевича Жиртуева, он приходился Андрею то ли троюродным дядей, то ли еще какой-то седьмой водой на киселе… А позвонить ему Серегин решил потому, что Жиртуев преподавал в Академии художеств и знал если не всех питерских художников и скульпторов, то, по крайней мере, большую их часть.
Трубку снял сам Александр Васильевич, и Обнорский, поздоровавшись и задав несколько дежурно-вежливых вопросов типа «как дела?», «как здоровье?», перешел непосредственно к делу:
– Дядя Саша, я, собственно, чего звоню-то – консультация мне ваша нужна…
– Да уж, Андрюша, ты, наверное, и забыл, когда просто так звонил, без дела… Не подумай, что упрекаю тебя, понимаю, время сейчас такое, все работают как сумасшедшие… Чем могу быть полезен восходящей звезде криминальной журналистики?
– Скажете тоже, – хмыкнул Серегин. – Какая я звезда…
– Не прибедняйся, не прибедняйся. – Жиртуев покровительственно хохотнул. – У нас твои статьи читают, мне вопросы задают – правда ли, что ты мой племянник… Дожил! То, что я в академии делаю, это все так, не очень интересно, а вот то, что у меня родственник в газете, это да… Греюсь в лучах твоей славы…
Александр Васильевич говорил с явной иронией, хотя и не злой, но Обнорский все-таки смутился и почувствовал некоторую неловкость.
– Дядя Саша, вы такого художника, Олега Варфоломеева, знаете? Мне с ним поговорить хотелось бы… Ну, он еще реставрацией рембрандтовской «Эгины» занимался, после того как ее кислотой облили… Вы ведь всех художников в Питере знаете…
В трубке повисла странная пауза, а потом Жиртуев вздохнул и с какой-то странной интонацией сказал:
– Всех я, конечно, не знаю, не подлизывайся… Но с Олегом я действительно был знаком… Странный он был человек… В нашем мире людей без странностей ты вообще не найдешь, но Олег выделялся даже в нашей среде… Хотя живописцем он был, если честно, довольно посредственным… На этом и надломился, похоже… Так часто бывает: для творческого человека самая большая трагедия – это когда он понимает, что таланта-то настоящего Господь ему недодал… Или сам он его где-то растерял… Не все такие открытия могут пережить, не все могут найти себя в чем-то другом…
– Да что с ним случилось-то, дядя Саша? – не выдержал Обнорский. Его, честно говоря, всегда несколько раздражало многословие Александра Васильевича – родственник любил поговорить, речи его всегда были очень красивыми, очень, если так можно выразиться, литературными, но жутко длинными и подчас занудными.
Жиртуев обиженно посопел – он очень не любил, когда его перебивали, – но потом все-таки сказал:
